Королева красоты Иерусалима - [163]

– А с тобой она разговаривает?

– Она разговаривает только со мной, Рахеликой и Бекки. И просила, чтобы ее никто не навещал. Она не хочет, чтобы люди видели, как она сейчас выглядит.

Мама вскоре умерла. Свои последние дни она провела в хосписе у монахинь в монастыре Нотр-Дам на границе Восточного Иерусалима. В том монастыре, к которому мы совершали пешие прогулки по субботам всей семьей, до Шестидневной войны, когда Старый город оказался по другую сторону границы. Мы забирались на крышу и пытались разглядеть Западную стену, но ее заслоняли стены Старого города.

За день до маминой смерти я пришла в хоспис ее навестить. Она была уже совсем слабой, папа пытался кормить ее с ложечки, но вся еда извергалась обратно. – Луна, ты обязана есть, – умолял папа, – ты должна окрепнуть.

Мама смотрела на него и молчала. Ее усадили в инвалидное кресло, и папа вывез ее на балкон, который выходил на улицу, ведущую к Старому городу.

– Помнишь, как мы с тобой ходили к Западной стене до войны? И как однажды мы оба в одной записке попросили Бога о долгой жизни…

– Я просила еще и о счастливой жизни, – прошептала она еле слышно. – Ни одной моей просьбы Бог не исполнил.

Я смотрела на маму: даже при смерти она оставалась самой красивой женщиной, какую я встречала. Высокие скулы делали ее белое как мел лицо еще изящнее, бледность лишь подчеркивала большие зеленые глаза с темными ресницами и яркие губы сердечком, и только рыжие кудри, предмет ее гордости, поредели и распрямились. Я хотела обнять ее, хотела зарыдать в ее объятиях – и не смогла. Не сумела сдвинуться с места и сделать тот крошечный шажок, который мог избавить меня от страданий, освободить и маму, и меня от боли.

– Я устала, – сказала мама папе. – Отвези меня обратно в палату.

Назавтра она умерла.

Я могла, конечно, уйти, подыскать себе другое жилье, расстаться с угрюмым Филипом и нашей жалкой квартирой на улице Финчли. Но я осталась. У меня не было душевных сил взять и уйти, да и вообще решиться на что-то. Я продолжала жить своей безотрадной жизнью рядом с Филипом и катиться вниз вместе с ним. Денег, которые присылали тетки и отец, хватало в обрез, а просить еще я стыдилась. Официанткой я была такой скверной, что даже в убогой греческой забегаловке меня в конце концов не захотели больше держать. Я решила воззвать к еврейскому сердцу. Прошерстила все объявления «Требуются…» в «The Jewish Chronicle», и они привели меня в роскошный дом в районе Гайд-парка. Я вошла в просторный холл и назвала себя привратнику. Переговорив с владелицей дома, он разрешил мне подняться на этаж, где жила эта дама. Я подошла к лифту и нажала кнопку вызова, но привратник остановил меня.

– Этот лифт не для вас, барышня, – сказал он и указал на соседний. – Вы подниметесь на служебном.

О господи, если бы мама сейчас увидела, как я поднимаюсь в лифте для прислуги, она в гробу бы перевернулась. В Лондоне все решает статус человека. А я теперь служанка.

В тот день я вымыла три туалета, три ванных комнаты, три спальни и гостиную. Я терла, скребла, пылесосила и чертыхалась, но при этом все время вспоминала слова бабушки Розы: «Если когда-нибудь ты, не дай бог, окажешься в безвыходном положении, то даже уборные у энгличан мыть не зазорно».

11

Так моя жизнь текла бы и дальше, если бы однажды не пришло письмо от Рахелики, в котором она сообщала, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, и она приезжает в Лондон, чтобы убедиться, что у меня все в порядке.

Пока я ее не видела, я даже не представляла себе, как я по ней соскучилась. Я бросилась ей на шею, а она обняла меня и стала качать, как младенца.

– Дай-ка я на тебя посмотрю. До чего же ты худая, прямо цыпленок! Тебя что, в Лондоне совсем не кормят? И еще черные круги под глазами… И почему ты такая бледная? Может, у тебя анемия? Ты была у врача? – Погоди, Рахелика, дай дух перевести. Ты еще приехать не успела, а уже столько вопросов сразу.

Я взяла такси, и мы поехали в отель, где тетя остановилась.

– Ну так как ты поживаешь, девочка? – продолжала она бомбардировать меня вопросами. – Что ты делаешь в Лондоне так долго? Поступила куда-нибудь учиться?

– Нет, – ответила я сухо. – Я не учусь.

– Если не учишься, что же ты делаешь здесь, в этом собачьем холоде?

– Живу.

– Живешь? – Рахелика пристально оглядела меня с ног до головы. – Это называется жить? Кожа да кости. С кем ты живешь?

– С парнем.

– Израильтянин?

– Нет, не израильтянин. Даже не еврей.

– Только этого нам не хватало.

– Ну хватит обо мне, – решила я сменить тему. – Расскажи, как поживают все.

– Все поживают нормально, только скучают по тебе ужасно, не понимают, зачем ты уехала так надолго. Папа твой совсем с ума сходит.

Я молчала.

– Ты все еще сердишься? Злость еще не прошла? Ну зачем? Жизнь и так коротка, видишь, мама даже не успела увидеть тебя невестой. Нужно жить, Габриэла; и папа твой тоже хочет жить, не мешай ему, попробуй со всем этим примириться.

Таксист высадил нас возле отеля, тетя оставила чемодан в номере и, немного отдохнув, немедленно захотела прогуляться по лондонским улицам.

Рахелика была восторженной, как юная девушка. Впервые оказавшись за границей, она хотела увидеть все: Гайд-парк, королевский дворец, Биг-Бен, Трафальгарскую площадь… Каждый день мы отправлялись гулять в другую часть города. Иногда я даже оставалась ночевать у нее в отеле. Филип отнюдь не старался произвести впечатление на мою тетю, да и по ней было видно, что она от него не в восторге. Квартира наша, прямо скажем, тоже восторга у нее не вызвала.