Королева красоты Иерусалима - [161]

– Я не вернулась домой живая и здоровая! Ни ты, ни Давид – никто этого не понимает! Мое тело загублено, у меня шрам во весь живот, а то, что внутри, – печень, почки – никогда уже не восстановится. И это называется вернуться живой и здоровой?

– Луника, некоторые вернулись без руки, без ноги, без глаза. Посмотри на беднягу Рыжего, он вообще в инвалидной коляске, а ты, к счастью, цела и такая же красивая, как прежде. Почему ты не благодаришь Бога за чудо, которое с тобой случилось, почему все время сердишься на весь мир, а главное, на свою дочку, которая перед тобой ни в чем не виновата?

– Она не любит меня, моя дочка, – ответила мама с грустью. – Она все делает мне назло.

– Что значит не любит? Не забывай, что два года она тебя не видела, не знала, кто ты. Когда мы приносили ее в больницу, она боялась, не хотела идти к тебе, а когда ты вернулась, у вас даже не было времени привыкнуть друг к дружке, ты почти сразу же родила еще ребенка.

– Хватит, Рахелика! Почему ты всегда за нее, почему не за меня?

– Господи, Луника, ты сама себя слышишь? Ты что, соперничаешь с маленькой девочкой?

– Я с ней соперничаю? Это она со мной соперничает! Как только ее папочка входит в дом, сразу бросается к нему, обнимает, целует – хочет, чтобы я ревновала, что он целует ее, а не меня!

– Луна! Ты совсем с ума сошла? Забудь хоть на минутку о себе и подумай о девочке. Она такая чудесная, все вокруг от нее без ума.

– О да, она и меня уже с ума свела. А я и так раздражена, Рахелика, у меня был тяжелый день…

Маму раздражали все – бабушка Роза, я, Рони, но больше всех ее раздражал мой папа. На него она злилась сильнее всего: хлопала дверьми, кричала, бросалась на постель и рыдала.

– Еще раз устроишь мне сцену – уйду из дому, – говорил папа.

– Ну и уходи! Убирайся к черту и не возвращайся! – орала она.

И он уходил из дому, а я обнимала Рони и забивалась с ним под кровать.

Тяжелый запах сигарет и сырости встретил меня, лишь только я открыла дверь. Тишина чуть не сбила меня с ног. Я никогда не была в этой квартире одна, в любое время дня и ночи здесь толклись люди, и музыка гремела через усилители. Сейчас здесь никого не было. Я стала лихорадочно искать гашиш и нашла немного в маленькой коробочке на столе в столовой. Тогда я соорудила самокрутку из папиросной бумаги, которую всегда носила в сумочке, и поставила на проигрыватель пластинку «Three Dog Night». «Один – это самое печальное число», – запела моя любимая группа, и меня вновь захлестнула волна жалости к себе, которая всегда сопровождала мои детские воспоминания.

Противостояние между дедушкой Габриэлем и его матерью Меркадой, враждебные отношения между бабушкой Розой и Меркадой, которая и не пыталась скрыть своего отвращения к невестке, рассказ бабушки Розы о том, с какой поспешностью Меркада женила на ней Габриэля, как из всех иерусалимских девушек Меркада выбрала именно ее в невесты своему красавцу-сыну… Я любила бабушку Розу всей душой, но даже я, рассматривая фотографии времен их молодости, поражалась, как мог мой красивый дедушка взять в жены такую неприглядную толстуху, да еще нищую сироту. Какое же каменное сердце было у Меркады, если она навязала сыну бабушку Розу, чтобы разлучить его с той, которую он любил! Мне хотелось расспросить Рахелику и Бекки – знают ли они что-нибудь об этом, хотелось спросить маму; будь она жива, я позвонила бы ей, наверное.

Да ладно, позвонила бы? Я ведь ни разу в жизни не звонила ей, чтобы что-то рассказать или спросить. Наши разговоры были короткими, деловыми, я никогда с мамой не откровенничала, не просила ее совета; даже если она пыталась мне что-то советовать, я отказывалась слушать. Никогда я не плакала у нее на плече, никогда она не обнимала меня и не шептала на ухо слова утешения, слова любви. Я привыкла чувствовать лишь гнев и обиду: с другими мама смеялась, до других дотрагивалась, только не до меня. Ну почему, почему мама не умела показать мне свою любовь?!

Я никогда не плакала вместе с мамой, даже когда она сказала, что у нее рак. «Это не страшно, – заверила она, – от этого можно выздороветь». Но она не выздоровела, и чем хуже ей становилось, тем больше я от нее отдалялась. Ее болезнь была для меня невыносима. Я училась в двенадцатом классе и каждую свободную минуту проводила со своим парнем Амноном. Даже вечер Рош а-Шана я провела с его семьей, а в нашей семье такое не прощалось. Впервые в жизни я не послушала отца и, несмотря на его прямой запрет, поехала с Амноном к его дяде и тете в кибуц. Посреди ночи, через несколько часов после окончания праздничной трапезы, внезапно послышались крики: «Двора умерла! Двора умерла!» Двора, тетя Амнона, в чьем доме мы гостили, вернула душу Создателю. Я убегала от умиравшей мамы, но смерть преследовала меня. Новогоднюю ночь я провела в доме умершей женщины, с которой только познакомилась.

За несколько месяцев до смерти, в один из тех периодов, когда страшная болезнь ненадолго отступала, мама впервые в жизни покинула страну и отправилась вместе с папой на теплоходе «Теодор Герцль» в круиз по Европе. Это была ее последняя просьба: ей хотелось повидать мир, перед тем как умереть. Так она сказала Рахелике, и та, несмотря на тяжелые предчувствия, согласилась, чтобы сестра поехала. Папа тоже был не в восторге от этой идеи, он боялся оказаться вдвоем с больной женой в открытом море, но мама с таким воодушевлением готовилась к поездке, что заразила этим всех.