Корни тамариска - [14]

Ханойцы очень заботятся о легкости хода своих двухколесных машин. Раза два я прокатился на вьетнамском велосипеде и не почувствовал нагрузки — как на хорошем гоночном. И все же поездки на велосипеде в тропическую жару — не последняя причина стройности вьетнамцев и вьетнамок.

Купить велосипед — мечта каждого, у кого его нет. Ведь для велосипедиста расстояние из одного конца города в другой (а Ханой сложился довольно компактно: десять-пятнадцать километров в диаметре) — не проблема. Поэтому велосипед здесь берегут. Его не оставят на улице, не заперев предварительно на замок.

Есть в городе и велорикши: впереди — кресло для пассажиров на двух колесах, сзади хозяин крутит педали. Сейчас рикш больше используют для перевозок кое-каких грузов вроде бочонков с пивом, льда, газет…

В других городах думают о проблеме парковки автомашин. В Ханое у мест скопления публики делают стоянки велосипедов.

В обоймы из железных прутьев вставляется переднее колесо, и так, очень аккуратно, десятки, а иногда сотни велосипедов выстраиваются у кинотеатров или крупных магазинов. В местах, где поменьше пароду, обоймы рассчитаны на меньшую «парковку».

Относительную тишину ханойских улиц обеспечивают, впрочем, не столько велосипеды, сколько сами вьетнамцы. Как правило, они говорят негромко. Выкриков в полный голос почти не услышишь. Демонстрации, скандирование на митингах — да, но повышать голос в обиходе считается неприличным.

С первых дней надо было вживаться в обстановку. Я долго беседовал с нашими старыми «ханойцами», выясняя тонкости взаимоотношений с вьетнамцами: как вести разговор, как ненароком кого-нибудь не обидеть, какие здесь обычаи, чем отличаются от наших. Вьетнамцы не любят фамильярности — похлопывания по плечу, по спине, по коленке, — особенно со стороны европейцев. Такие жесты допускаются лишь между родственниками и близкими друзьями.

Привык я постепенно и к местному церемониалу. Не помню случая, чтобы мы пришли к кому-нибудь на прием, даже короткий, сугубо официальный, и нас не угостили бы крепким зеленым чаем, который хорошо бодрит, особенно в жару. Чай предлагали даже на боевых позициях, в подземных убежищах деревень южных районов. Неторопливость вошла в плоть и кровь вьетнамцев, и мы с нашим убыстряющимся темпом жизни, всегда спешащие, считающие минуты, с трудом привыкали к необходимости «терять» несколько минут на церемонии. Но в «чужой монастырь со своим уставом…»

Улыбка на лице вьетнамца, когда он разговаривает с тобой, — обязательна. Это демонстрация вежливости, доброжелательности. Раньше я слышал, что вьетнамцы должны улыбаться даже врагу, что это, мол, тоже акт вежливости. Мне объяснили, что улыбка вьетнамца, обращенная к врагу, — свидетельство самообладания, превосходства над противником: вот, мол, ты мой враг, но я тебя не боюсь, я улыбаюсь.

Истинный вьетнамец привык скрывать свои чувства, быть сдержанным, поэтому обычна улыбка, даже если он сообщает о беде или смерти близкого. Это вовсе не бесчувствие, о котором писали некоторые расистски настроенные специалисты по Востоку, а акт высшего самообладания и вежливости: «У меня горе, но я улыбаюсь, чтобы своим горем не расстроить вас…»

Есть мнение, что вьетнамцы совсем не пьют. Опять-таки неверно. Они не прочь и выпить, и повеселиться; их рисовая водка не уступает по градусам нашей, но вьетнамец не покажется пьяным на улице — это оскорбление для других, потеря своего лица.

Но еще несколько слов о велосипедах. Массовое средство транспорта требует соответствующей ремонтной базы. На слиянии велосипедных потоков и струй выросли «мастерские» — ящик с нехитрым набором инструментов, клея, кусков шин, насосов, гаек. Можно подремонтировать велосипед, залатать шину, подкачать камеры. У большинства велосипедистов насосов почему-то нет. Взрослых «механиков» почти не осталось, их роль играют мальчишки, женщины, девушки.

Не раз наблюдал я за велосипедным мастером, расположившимся на углу недалеко от моего дома. Лохматого, чумазого ханойского Гавроша можно было видеть на перекрестке с раннего утра до позднего вечера. Он не покидал своего поста и в гнетущую жару, и в зимний сырой холод, укрывался от непогоды циновкой, оставался на месте и в спокойное время, и в дни бомбежек, спал где-то неподалеку. Рядом с ним было сделано обычное индивидуальное убежище — бетонный цилиндр, врытый в землю. Когда объявляли воздушную тревогу, поток велосипедистов замирал, люди рассыпались по укрытиям. Мальчишка тоже забирался в свой цилиндр. Если вокруг не грохотало, он выглядывал, смышлеными черными глазенками изучая обстановку: появились самолеты или нет. Если раздавался треск и грохот, мальчик закрывал свой цилиндрик цементной крышкой. Затем он где-то раздобыл «каску» — широкополую шляпу, сплетенную из туго скрученных жгутов рисовой соломы, которая тоже должна была защищать от осколков и шариковых бомб.

По приезде в Ханой я тщетно искал на лицах людей следы «военной» озабоченности, что-либо особенное, если хотите, героическое в их поведении. Были признаки войны — развороченное депо в Заляме и остов вагона, валявшийся метрах в двадцати от него, убежище в городе, щиты с цифрами сбитых самолетов, плакаты и лозунги. Но горожане отнюдь не ходили день и ночь с винтовками и, видимо, не говорили особенно много о войне, тем более что в феврале — марте 1967 года разведывательные облеты города были нечасты. Правда, в потоке велосипедистов встречалось немало людей с белой повязкой на голове — традиционным знаком траура. Большинство вело себя обыденно. Ханойцы могли и посмеяться, и перекинуться шуткой. Позднее я понял, так и должно быть. Никто не забывал, что шла война, но люди должны есть, пить, спать, работать, любить даже во время жестоких налетов.