Корчак. Опыт биографии - [153]

.

Он все еще верил, что найдется панна Эстерка. Безуспешно хлопотал, чтобы отыскать ее. До сих пор неизвестно, как и где погибла крохотная задумчивая девушка в очках, так любившая театр и танец. Благодаря нескольким словам Корчака осталась эпитафия:

Панна Эстерка не хочет жить ни весело, ни легко. Хочет жить красиво – достойной жизнью.

Она дала нам «Почту», это минутное прощание.

Если она не вернется сюда сейчас, мы встретимся потом где-то в другом месте. Мы уверены, что все это время она будет служить другим так, как давала <нам> тепло и приносила пользу{477}.

Стелла Элиасберг вспоминала:

То были страшные дни, невозможно представить себе их ужас. На улицах охотились на детей, на женщин, на стариков, хватали их и швыряли на «повозки смерти».

До последнего дня Доктор тешил себя надеждой, что зверство немцев не коснется сирот; хотел, чтобы обучение и занятия шли в обычном режиме, дабы не беспокоить детей и не сеять панику. Верил, что начальник отдела продснабжения, безгранично преданный нам Авраам Гепнер, создаст в Доме сирот «шоп» (фабрику, работающую на немцев) и тем самым спасет жизнь детей. Он ошибся – открыть «шоп» никто не успел{478}.

Второго августа, в воскресенье, вывезли шесть тысяч двести семьдесят шесть человек. Третьего августа  – шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь. Около трех тысяч человек пришли добровольно. Кто-то запомнил:

К нам зашел знакомый врач, доктор Шнайдерман. Сказал, что хочет попрощаться. Он решил идти на Умшлагплац вместе со своим десятилетним сыном. «Пан Доктор! Что вы делаете?!» – расплакалась мама. «Я больше не могу, воля ваша. У меня больше нет сил бороться». У него были деньги, документы, он был хорошо обеспечен. Но этого ежедневного напряжения он вынести не мог{479}.

Четвертого августа блокады подступили еще ближе. Рано утром, пользуясь тем, что дети спят, Корчак записывал:

Я полил цветы, бедные растения приюта, растения еврейского приюта. – Пересохшая земля задышала.

За моей работой наблюдал часовой. Раздражает ли его или умиляет мой мирный труд в шесть утра?

Стоит и смотрит. Широко расставил ноги.

Ни к чему старания вернуть Эстерку. – Я не был уверен, что будет в случае успеха – помогу ли я ей этим или наврежу, навлеку беду.

– Куда она пропала? – спрашивает кто-то.

– Может, не она, а мы пропали (что остаемся){480}.

Знал ли он, что в последний раз садится писать? Несколько десятков предложений, написанных в тот день, он разделил на десять коротеньких пронумерованных частей, будто строфы стихотворения. Из-за этого текст приобрел пафосный, прощальный оттенок. Но в нем речь идет и о будничных делах. «На Дзельную пока что тонна угля – к Рузе Абрамович». Значит, несмотря на все, он верил, что после лета придет зима и маленьким жителям приюта на Дзельной понадобится отопление. «Я написал в комиссариат, чтобы они отослали Адзя: недоразвитый и злостный нарушитель дисциплины. Мы не можем из-за какой-то его выходки подвергать дом опасности». И такие решения ему приходилось принимать: если им нужны дети, пусть забирают вредителя – может, эта жертва спасет остальных.

Подведение жизненных итогов:

Мое участие в японской войне. Поражение – разгром.

В европейской войне – поражение – разгром. <…>

Не знаю, как и кем чувствует себя солдат победившей армии…

Газеты, в которых я работал, закрывали, распускали – они вылетали в трубу.

Издатель, разорившись, покончил с собой{481}.

Как много для него значил мой дед, раз его самоубийство Корчак воспринимал как личное поражение. И еще христианская молитва:

Отче наш, иже еси на небесех…

Молитву эту выковали голод и несчастье.

Хлеб наш.

Хлеб.

И конец записок:

Поливаю цветы. Моя лысина в окне – такая хорошая цель?

У него винтовка. – Почему он стоит и спокойно смотрит?

Не давали приказа.

А может, в бытность свою штатским он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кельне?

Что бы он сделал, если бы я кивнул ему? – Если бы дружески помахал рукой?

Может, он даже не знает, что все обстоит так?

Он мог только вчера приехать издалека…{482}

Когда за ними пришли? Многие утверждали, что видели, как они шли в последний путь, но даты и детали в их рассказах отличаются.

Владислав Шпильман писал:

Кажется, 5 августа мне удалось ненадолго вырваться с работы, я шел по улице Генсей, где случайно стал свидетелем отъезда из гетто Януша Корчака и его сирот. <…>

Детей должны были увезти одних, ему же дали шанс спастись, и он с большим трудом смог уговорить немцев позволить ему сопровождать детей. Он провел с ними многие годы жизни и сейчас, когда они отправлялись в последнюю дорогу, не хотел оставлять их одних. Хотел облегчить им эту дорогу. Он объявил сиротам, что есть повод для радости: они едут в деревню. Наконец-то можно сменить отвратительные, душные стены на луга, поросшие цветами, на родники, в которых можно купаться, на леса, где так много ягод и грибов. Велел им одеться по-праздничному, и вот так – нарядные, в радостном расположении духа – они построились парами во дворе.

Эту маленькую колонну вел эсэсовец, который, как и все немцы, любил детей, а особенно тех, кого ему предстояло отправить на тот свет. Больше всех ему понравился двенадцатилетний мальчик – скрипач, который нес свой инструмент под мышкой. Приказал ему идти во главе колонны и играть. Так они отправились в дорогу.