Корчак. Опыт биографии - [156]
Рассказывают, будто прямо перед посадкой немцы узнали Корчака и предложили ему спастись при условии, что он оставит детей. Корчак отказался. Этот отказ считается крайним проявлением героизма. Как же прав Генрик Гринберг[54], возмущаясь: «Все эти упоминания, разговоры о его героической смерти: мол, он не захотел бросить детей по дороге к газовым камерам и жить как ни в чем не бывало, – глубочайшее неуважение к его благородной душе»{492}.
Он стал воплощением героизма, хотя наверняка не чувствовал себя героем. Он считал, что выполняет свой долг точно так же, как и сотни людей в гетто, особенно врачи и педагоги, несущие ответственность за судьбу других. Стефании Вильчинской никто не предлагал спастись с Умшлагплаца, но она могла покинуть гетто еще раньше. Ее умоляли об этом ближайшие родственники, которые выжили. А другие воспитатели? Из Дома сирот? Из других приютов? Директор интерната для мальчиков на Мыльной, 18 Арон Конинский и его жена, которые вместе с детьми поехали в Треблинку? Пани Бронятовская, чье имя не сохранилось, – руководительница центосовского интерната для девочек на Слиской, 28? Штернфельд, руководитель центосовского же интерната для мальчиков на Твардой, 7? Персонал других воспитательных учреждений и больниц?
Для Марека Эдельмана было очень важно как-то запечатлеть героизм тех, о которых сегодня никто не помнит. Поэтому в своей последней книге он, среди прочего, рассказал о своей школьной подруге, Гендусе Гимельфарб, которая до войны работала в детском санатории имени Медема в Медзешине. Когда началась ликвидация, детей и воспитателей из санатория привезли в Варшаву и поместили в подвал на Мыльной. Эдельман увидел девушку в окне.
У нее было светлое лицо и светлые, толстые косы <…>
– Гендуся, пойдем, – крикнул я ей. – Здесь есть выход для тебя, для таких, как ты. Завтра ты выйдешь на арийскую сторону <…>.
– У меня здесь сто пятьдесят детей, я же не брошу их. Они не могут одни сесть в вагоны и ехать в такую дорогу, – кричала она мне из окна подвала через всю улицу. <…> Гендуся знала, куда ведет этот путь. Знала об этом и Роза Эйхнер, старая учительница из Вильно, которая осталась с ними{493}.
А воспитанники? Почему Корчак не советовал им убегать, пытаться спастись собственными силами? Есть люди, утверждающие, что он до самого конца верил в этот мистический «Восток» – цель путешествия. Думал: там, наверное, будет трудно, холодно, голодно – но мы-то, конечно, справимся. В голову идеалиста из девятнадцатого века не укладывалась мысль о том, что можно сознательно, планомерно, массово убивать детей. Если бы он знал, что они идут на смерть, то не повел бы их сам на Умшлагплац. Но какая была альтернатива? Смотреть, как в них стреляют на улице? Не лучше ли умереть вместе?
Верили ли дети в рассказ о чудесном спасении? Ведь они видели, что творится вокруг. Должно быть, они сохраняли спокойствие. Он наверняка много разговаривал с ними о различных вариантах будущего. А ночами думал, какие слова использовать. В мае 1942 года под утро, когда в попытке успокоить нервы он описывал волшебный поход с отцом на рождественский спектакль, из его подсознания, занятого не прошлым, а настоящим, вырвалась такая фраза:
Не делайте детям сюрпризов, если они того не хотят. Им нужно знать, заранее понимать, будут ли стрелять, точно ли будут, когда и как. Ведь надо подготовиться к долгому, далекому, опасному путешествию{494}.
Он первым вошел в вагон для перевозки скота. Вошел, а может, его втолкнул охранник-украинец; может, тот ударил его прикладом винтовки, потому что Корчак шел слишком медленно. За ним дети: Альберт, Ежи, Геня с больными легкими, Фелюня, которая сильно кашляла. Сабинка, болевшая ревматизмом. Четверо Монюсей. Марылька. Зигмусь, Сэми, Абраша, Ханка, Аронек, которые подписались под просьбой к ксендзу Марцелию Годлевскому из прихода Всех Святых, чтобы тот разрешил им ходить в костельный сад. Якуб, который написал поэму о Моисее. Марцелий, Шлама, Шимонек, Натек, Метек, Леон, Шмулек, Абусь, которые вели дневники. Рита, которая решила больше не воровать. Менделек Надановский, которому снились кошмары.
За ними и перед ними шли воспитатели.
Пани Блимка – то есть Бальбина Гжиб, жена Фелека Гжиба.
Пани Саба – Сабина Лейзерович, руководительница швейной мастерской.
Панна Натя – Наталья Поз, воспитанница Дома сирот, впоследствии секретарша, которая много лет заведовала канцелярией Дома.
Пани Рузя – Ружа Липец-Якубовская, бывшая воспитанница Дома сирот, ставшая воспитательницей.
Дора Сольницкая – сборщица членских взносов общества «Помощь сиротам».
Ружа Азрилевич-Штокман – вдова Юзефа Штокмана.
Маленькая Ромця – ее дочь.
Генек – Генрик Азрилевич, брат Ружи, работник канцелярии.
Старый Генрик Астерблюм – многолетний бухгалтер Дома.
В конце – Стефания Вильчинская. Наверняка она проследила, чтобы все взяли с собой бутерброды и воду.
В вагоне, для дезинфекции посыпанном хлоркой и известью, умещалось шестьдесят человек, официально туда должны были загружать по сто человек, а неофициально внутрь заталкивали по двести сорок—двести пятьдесят. О том, чтобы сесть, не могло быть и речи. Все стояли в толпе, прижатые друг к другу, неподвижно, полоса свободного пространства под потолком не давала достаточно воздуха, люди начали задыхаться, еще когда поезд стоял на перроне. Случалось, хотя и редко, что кто-то из вагона нечеловеческим усилием пробирался к зарешеченному окошку, выбивал его и выскакивал на ходу. Если он умудрялся не попасть под поезд и не погибнуть от пуль охранников, ехавших на крыше, то потом рассказывал о том, как мучительно умирать, стоя в вагоне, в духоте, среди углекислого газа, выдыхаемого людьми; о криках «Воды!», о том, как люди боролись с собственным организмом, чтобы не потерять сознание, не свалиться на кучу трупов, лежащую на полу.
