Корчак. Опыт биографии - [154]

Когда я встретил их на Генсей, дети шли и пели хором, они сияли от радости, маленький музыкант подыгрывал им, а Корчак нес на руках двоих самых младших, тоже улыбающихся, и рассказывал им что-то забавное{483}.

Игорь Неверли в своей книге воспоминаний тоже называет дату 5 августа:

С самого утра день обещал быть плохим. Звонки из гетто были тревожными: так называемая акция по выселению ужесточается, людей массово выгоняют из дома <…>. Из Белян позвонила пани Марина: знаем ли мы, что происходит с Домом сирот <…>. Сразу же после этого она приехала к нам на Жолибож, думала, что от меня она скорее что-либо узнает, у меня были связи с гетто. И так мы ждали, пани Марина, я с женой и Ярек, которому тогда было девять лет и который многое понимал из того, что творилось, сидел на топчане, сжавшись, следил глазами за одетой в черное, суровой, как монахиня, женщиной, молча ходившей от стены к стене, от окна к окну, туда и обратно. В какой-то момент она сказала: «Нет, это бы ничего не дало, нет таких аргументов…» Мне показалось, будто она читает мои мысли, отвечает на них. Ведь я тоже вел диалог с совестью, подсчитывал, действительно ли мы сделали все для спасения Доктора, может, надо было иначе обосновывать и убеждать, чтобы он согласился уйти из гетто… Зазвонил телефон: «Они пошли, – сказал Гарри, – идут в направлении Умшлагплаца: Пани Стефа, Пан Доктор и весь Дом сирот…»{484}

В августе 1942 года мои мать и бабушка прятались под Варшавой, в Пястове. Когда до них долетела весть о судьбе Доктора? Какие новости из гетто доходили тогда до местечка под Варшавой? У тех, кто выжил, осталось абсурдное чувство вины перед теми, кто погиб. Мать считала, что жизнь и смерть Корчака нужно как можно скорее описать. Пока люди помнят. Ее книга вышла в 1949 году. Прошло всего семь лет после трагических событий. Она говорила с десятками людей. Опираясь на сведения из достоверных источников, она тоже написала, что отъезд состоялся утром в среду, 5 августа.

Известно, что 5 августа выселению подверглись и другие приюты. Но возможной датой выселения Дома сирот считают также четверг, 6 августа – исходя из дневника Авраама Левина, который 7 августа записал: «Вчерашний день был кошмарным. Он поглотил множество жертв. <…> Вывезли детей из приюта д-ра Корчака, с доктором во главе. Двести детей»{485}. Точно известно лишь то, что пятого августа светило солнце, шестого – лил дождь. А все свидетели запомнили, что шествие детей двигалось по изнурительной жаре.

Во многих записях повторяются одинаковые мотивы: стройный, торжественный марш через гетто. По пять человек. В других версиях – по шесть. Нарядная одежда детей. Радостные лица. Зеленое знамя, реющее над шествием. Хоровое пение залихватской песни: «Пускай над нами гром гремит, поднимем к небу взор». Во главе колонны – Доктор. Он держит на руках или ведет за руку детей. Общее ощущение героической стойкости.

Моя мать скептически относилась к попыткам изобразить последний поход в возвышенном свете. Во время акции не было времени переодеваться в нарядную одежду. Доктор уже был очень слаб, с трудом передвигался. Чтобы он нес на руках двух маленьких детей – такого быть не могло. Дорога была долгой, колонну сопровождали полицейские с хлыстами, с винтовками. Возможно ли, чтобы дети пели веселую песню? Верили ли они, что едут на прогулку?

Наиболее правдоподобным выглядит рассказ Марека Рудницкого, известного живописца и графика. Тогда он был еще мальчиком. Только в 1988 году Рудницкий решился рассказать о том, о чем долгие годы не хотел помнить:

До сих пор я никогда публично не говорил на эту тему. Мой отец, врач, давно знал Корчака. В гетто отец работал в больнице на улице Лешно, и у них с Корчаком постоянно были какие-то секретные дела – вероятно, это касалось лекарств, которыми отец делился с Корчаком, имея к ним больший доступ, – но известно было также (учитывая страшную их нехватку), что когда что-то дают одному, то отбирают у другого, – от таких решений люди седеют.

Мой отец знал еще 5 августа – не знаю откуда, может, это было известно всем, – что 6-го будут выселять приюты, в том числе и корчаковский. Отец не мог оставить свой пост и велел мне пойти туда и посмотреть, что происходит. Когда утром 6 августа, около 10 часов, я подошел к дому на Сенной, 16, дети уже стояли на тротуаре, построившись по четверо. Дети были одеты опрятно и не выглядели голодающими, видимо, Корчаку всегда удавалось выпросить достаточно средств, чтобы обеспечить им необходимый минимум пищи.

Это известная сцена, ее много раз описывали и воссоздавали, не всегда верно. Не хочу быть иконоборцем или разоблачителем мифов – но я должен рассказать, как я это увидел тогда. Атмосфера была пронизана какой-то невероятной вялостью, автоматизмом, апатией. Не было оживления: вот Корчак идет; ему не отдавали честь (как описывают некоторые), и уж точно не было никакого вмешательства со стороны посланцев Юденрата – к Корчаку никто не подошел. Не было жестов, не было пения, не было гордо поднятых голов, не помню, нес ли кто-то знамя Дома сирот; говорят, что несли. Была страшная, усталая тишина. Корчак волочил ноги, он весь как-то съежился, время от времени что-то бормотал. Когда я вспоминаю эту сцену – она редко покидает меня, – кажется, что я слышал, как он бормочет слово «почему». Я стоял достаточно близко, чтобы разобрать слова. Но это, наверно, просто ретроспективная прихоть моей фантазии. То не были минуты философских размышлений: то были минуты тупого, молчаливого безграничного отчаяния; уже без вопросов, на которые нет ответа.