Корчак. Опыт биографии - [151]

Мы проводим гигантское мероприятие. Имя ему: война. – Работаем планомерно, дисциплинированно, методично. – Ваши мелкие интересы, амбиции, сентименты, капризы, претензии, обиды, аппетиты нас не интересуют. <…>

Евреев – на Восток. Здесь уже не о чем торговаться. Речь идет не о еврейской бабке, а о том, где ты нужнее – твои руки, мысли, время, жизнь. Бабка – это бабка. Нужно было найти какой-то пункт, зацепку – какой-то ключ, какой-то лозунг. <…>

Мы – железный каток, или плуг, или серп. – Лишь бы из этой муки был хлеб. А он будет, если вы не будете препятствовать. Не будете мешать. Скулить – раздражать – сотрясать воздух. – Даже если на минуту нам станет вас жаль, мы должны дубиной, палкой или свинцом – потому что должен быть порядок. <…>

Евреи – почтенный народ. И способности, и Моисей, и Христос, и трудолюбие, и Гейне, и древняя раса, и прогресс, и Спиноза, и дрожжи, и первые, и самоотверженные. – Все это так. – Но кроме евреев – еще кое-кто и еще кое-что.

Евреи важны, но потом – завтра поймете. – Разумеется, знаем и помним. Важная позиция, но не единственная. <…>

Вам тяжело, и нам нелегко{466}.

29 июля 1942 года, в среду, было холодно, дождь не шел. Ита Димант писала:

Прошла неделя выселений <…>. Акцию уже проводят не только еврейские полицейские, но и около двухсот украинцев и латышей. Впущенные на несколько часов в гетто в сопровождении одного или двух жандармов, они звереют, убивают и купаются в человеческой крови. Свидетелями этого становятся евреи-полицейские, которые вынуждены смотреть на эти ужасы. Еду в гетто уже не доставляют. Только на Лешно еще процветает контрабанда. Цены на еду быстро растут. Цена за килограмм масла уже доходит до трехсот—пятисот злотых, цена на хлеб – до шестидесяти—ста злотых за килограмм{467}.

По району расклеили сообщение о том, что каждый, кто «29, 30 и 31 июля добровольно станет объектом выселения, будет снабжен едой, а именно 3 кг хлеба и 1 кг мармелада. Пункт сбора и место выдачи еды – площадь Ставки, угол Дзикой». На следующее утро туда добровольно пришла тысяча пятьсот человек.

Марек Эдельман рассказывает:

Голод. Надежды нет. Человеку нужно за что-то ухватиться. Изголодавшиеся люди так хотят получить от немцев обещанные хлеб и мармелад за добровольный вывоз, что утрачивают всякую силу сопротивляться. Они уже чувствуют вкус этого хлеба, видят эту коричневую корочку. Уже один запах одуряет и отбивает все сомнения. Случаются такие дни, когда сотни людей стоят в длинных очередях на Умшлагплаце в ожидании отъезда и обещанных трех килограммов хлеба…{468}

Тридцатого июля, в четверг, с утра было холодно и шел дождь. Вывезли шесть тысяч четыреста тридцать человек.

Тридцать первого июля, в пасмурную и холодную пятницу, вывезли шесть тысяч семьсот пятьдесят человек. Семьсот пятьдесят из них добровольно вызвались ехать. Люди утешали себя тем, что на «Востоке» их ждет работа, возможно, тяжелая, но она позволит пережить это страшное время. Всё лучше, чем ожидать неизбежного.

Тридцать первого июля в Доме сирот шли приготовления к субботней трапезе. Вероятно, она была лучше обычных ежедневных ужинов, хотя никому не приходило в голову, что это их последний шабат. Ружа Штокман, экономка, выдала девочкам продукты, которые Доктор умудрился достать, а она – выкроить из запасов. Вместо слишком дорогих хал – две белые булки. Муку, масло и яичный порошок «Эрика» растворят в воде. Получится жалкий заменитель бульона. Вместо фаршированного карпа тефтели из корюшки – маленькой, дурно пахнущей рыбешки, которую в большом количестве доставляли в гетто. На десерт – каша с вареной морковью, подслащенная патокой. На воскресенье готовится чулнт, согласно бытующему в гетто рецепту. На три килограмма брюквы, перетертой на крупной терке, берется пятнадцать декаграммов ячменя, пятнадцать декаграммов фасоли, немного масла, немного соли, щепотка лимонной кислоты, немного сахарина. Все это заливается водой и тушится.

Предстоит много работы. Дом нужно убрать. Все должно быть на своем месте. Надо почистить и заштопать детскую одежку, чтобы воспитанники выглядели опрятно; пришить пуговицы, вставить резинки в белье. Вечером стол накрывают белой скатертью. Кто-то из воспитательниц зажигает свечи, благословляя свет. Это обязанность матери, но пани Стефа до самого конца подчеркивает свой атеизм. Однако религия всегда присутствовала в жизни Дома, а сейчас, в дни опасности, стала единственным утешением.

Когда праздничный ужин будет съеден, Доктор поможет дежурным убрать посуду со стола, хотя он неловок и больше мешает, чем помогает. Это одно из его чудачеств; он говорит, что благодаря этому много узнаёт о детях, а главное – учится понимать, что нет плохой и хорошей, чистой и грязной работы: любая работа важна, потому что полезна.

Когда дети уже лежат в кроватях, он, как всегда, рассказывает им на ночь сказки. Ту, любимую, о Коте в Сапогах, которой он развлекал раненых солдат, что возвращались с русско-японской войны. А может, свою неоконченную историю о девочке-сироте, которая разговаривает с ханукальной свечкой?

Нет, он не держал детей под защитным куполом. Не обманывал их. Он приучал детей к мысли о смерти, напрямую говорил о смерти. Учитывая ситуацию – говорил так открыто, что мороз по коже идет. Сирота из сказки – кто-то из этих детей, лежащих в постели, – жалуется, что родители умерли, а она даже не знает, где их могила. «Будь могила родителей рядом, я была бы не одна».