Корабль и другие истории - [9]

уже ворвалась!

Она провела ледяными руками

по мебели и обоям,

перелистала черновики,

поиграла с клавишами пишущей машинки,

растрепала поэту волосы

и плещется теперь в его венах.

И, мучительно ощущая толчки

                                        увеличившегося сердца

поэт берет чистый лист бумаги

и послушно пишет на нем одно слово:

КОРАБЛЬ.

8. ПЛАЧ ПО КОРАБЛЮ

Природа связи — волновая;

Морским путем и я бегу.

Селиться тяга вековая

На берегу…

Из этих вод взошла на сушу

Живая трепетная тварь.

Река мою волнует душу,

Зовет, как встарь!

Вода, струящаяся мерно

У ног Ивана Крузенштерна,

Который бронзов и суров;

Здесь баржи нефтеналивные

Стоят — и корабли иные,

И мореплаватель в дорогу

Всегда готов!

К мостам, сводящимся успешно,

К словам, звучащим безутешно,

К монеткам, брошенным небрежно,

Я обращаю взор;

С несостоявшихся свиданий

На эти берега нас тянет,

Ведь мы с тобой — островитяне

С архейских пор!

Там и прощаться нам пристало

У водопада, у канала,

У Ойкумены на краю,

У обмелевшего залива,

У закипевшего бурливо

Ручья, полощущего иву,

И у фонтана, где стою.

Нева, одна из вен планеты,

И становая вена Леты —

Прибоя метр;

Возможность в плаванье пуститься,

Способность с легкостью проститься:

Попутный ветр!..

Люблю плавсредства без разбору,

Весло, кормило, руль и киль,

Буксир с чихающим мотором,

Трехмачтовую шхуну в штиль,

Все бригантины, баркентины,

Байдарку, крейсер и линкор,

Всех существующих флотилий

След на воде с архейских пор,

Люблю огни твои ночные,

Трехпалубный людской ковчег,

И пены кипень, и шальные

Моторки долгих русских рек;

Все корабельное устройство

И горизонт с водою сплошь,

И мореходное геройство,

В котором смысла ни на грош;

Несуществующие снасти,

Валы вне тверди или рвы,

Когда захлестывает счастье,

Как воды, с ног до головы!

И — только б плыть!

                           Островитянка,

Богиня миль и якорей,

Аборигенка, таитянка

Из колыбели всех морей…

Как мы шарахались когда-то

Изведав горечи всерьез

От губ ее солоноватых

Или солено-горьких слез!

Она влекла нас в эти дали,

Неведомые нам вполне,

И мы, признаться, припадали

К неутоляющей волне…

И все-то наши стогны, домы,

Обвод дворовый и дверной

Вдруг представлялись нам паромом

Над океанской глубиной.

Двор пребывал вполне на суше,

Вдали от порта и реки,

И у забот его насущных

Свои имелись маяки,

Свои подводные теченья,

А также створ и волнолом…

Но плыли — все, без исключенья,

И каждый бредил кораблем.

Прекрасная Дворничиха

приспустив ресницы

и опустив долу зеленые очи свои

следила за взмахами метлы,

которой орудовала как некий гребец,

точнее, как очаровательная загребная

утлой неземной пироги.

Маленький белый кораблик

в консервной банке

с небесноголубой водою

таял с каждым днем.

Она тосковала.

Она не замечала

                       даже Вальку-маляра.

К ночи

          начинала она

                         заглядываться

                                         на звезды.

Пятиклассник из второго подъезда,

которому под большим секретом

показала она тающий парусник

в бывшем вместилище килек

(возможно, то были шпроты, сайра

или капуста морская…),

сказал ей, что на Васильевском острове

стоит на якоре

                      точно такой же,

и его хотят разобрать на дрова.

— А разве теперь печки топят? —

                      спросила Прекрасная Дворничиха. —

Теперь везде центральное отопление.

Кому он мешает?

Стоял бы да стоял.

Я бы съездила посмотрела…

Вездесущие Кудашечка и Тудашечка,

как раз в эту минуту

проходившие

куда-то туда

(одна с авоськой, другая с небоськой),

заметили,

что их знакомые из женского комитета,

                                                 Топси

                                                 и Типси,

Сказали, что все будет тип-топ,

потому что корабль продадут за границу,

не то финнам,

не то венграм,

и у этих угро-финнов

парусник будет заместо музея.

— Дело, — сказала Кудашечка.

— Решенное, — сказала Тудашечка.

— Что бы его здесь музеем-то сделать, —

не унималась Прекрасная Дворничиха.

— У нас своих музеев полно, — сказала Тудашечка.

— У нас весь город — музей, — сказала Кудашечка.

— Не то что у них, — сказали они вместе.

Прекрасная Дворничиха вздохнула.

Продолжая манипулировать весельной метлой

она медленно, как индианка,

поплыла с первого двора на второй.

К концу дня

детсадовские дети

стали плакать навзрыд.

Одни требовали маму.

Другие папу.

Третьи — некие несуществующие игрушки.

Четвертые плакали подравшись.

Пятые капризничали.

Их любимица Владычица Мышей промокла насквозь.

Платье ее просолилось от рева окружающих,

словно она упала за борт

в самой соленой акватории мира.

— Мария Васильевна, — канючили, — а у меня нет платка…

— Мария Васильевна, — всхлипывали, — я хочу домой…

— Мария Васильевна, — ныли, — а Петров сломал лодочку.

— Петров, — сказала Владычица Мышей, — подойди сюда. —

Петров воет в голос.

Он безутешен.

Он громок, как иерихонская труба.

Нос распух.

Носом Петров оглушительно хлюпает.

— Что с тобой, Петров? — говорит Владычица Мышей.

Он протягивает ей обломки лодочки

и выговаривает

в паузах

между всхлипываниями:

— Корабль! — Корабль! — Корабль!

Ручеек слез вытекает на лестницу.

Ручеек стекает вниз по ступенькам.

Достигает двора.

И распространяется по оному.

Мардарий с Босым

гадливо тряся лапами и принюхиваясь