Корабль и другие истории - [22]

Замысливший от местных будней бегство,

не торопись сбираться в некий путь:

должно быть, нет тропы, вернее текста,

который обращен куда-нибудь.

Сам по себе он дальняя дорога,

что в горний хронотоп устремлена.

А жизнь всегда уродлива немного,

неправильна, мучительна, темна,

заплатана и выглядит голодной,

в подпорках вечных мается гольем,

замурзана и мало благородна

в полурутинном облике своем.

И в ряд марионеток антигравных,

взлетающих на нитках в выходной,

в любой сюжет пора войти на равных

корпускулярно-солнечной волной.

И обратись хоть к кукле для начала,

поскольку в мире глупости и зла

фарфоровая душечка молчала

и глупостей досужих не плела.

Ей туфельки лиловые не жали

и зубы не болели у нее,

се без оскорбленья покупали,

фарфоровое счастие ничье.

Ее несли, она не шла по бедам

ни на одной из самых злых широт,

и черный подлый страх ей был неведом,

богине детства и его щедрот.

А письма… ну, о чем их не писали,

куда не обращались и к кому,

ведомые своими адресами

в безвременья смурную кутерьму.

От отчеств и имен поотвыкали

вливаясь в нумерованный наш хор.

Но были чудаки, что окликали

оглохшую страну от дол до гор:

Россия, эй, да слышишь ли! на голос

оборотись! ответь! глаза открой!

и снежная то область, а то полость

вбирала крики черною дырой.

Мы говорим по-рабски и по-барски;

у дивного билингва под пятой

как я люблю твой почерк канцелярский

с свободой слова в каждой запятой!

ПИСЬМО 42-е

Да, ты так задел меня, милый, я не знаю с чего письмо начать мне.

Я тоже чувствую невнятно эту разницу между внешним и тем, что в сердце.

Никто не ведает глядя на наряд мой из шелка, локоны завитые, розовые щеки

(зачеркнуто «щеки», написано «ланиты», зачеркнуто «ланиты», написано «розовое лицо») —

розовое лицо — какая буря поднимается

                                                 за этой декорацией тихой, за картиной…

да и надо ли, чтоб ведали, чтоб знали? все ли доверия стоят?

каждому ли следует вверять тайны? не стыдно ли, не совестно ли перед миром

открывать душу свою? не грешно ли? недаром дана нам плоть как маска,

как футляр, как форма, как ларец, в коем замкнуто сокровище (сокрыто!);

и даже слова наши — не для откровенья, а для сокрытья…

и он воскликнул;

— Вот девичье письмо! —

и многоточие поставил.

А чернильница перевернулась, и пролившиеся чернила

напомнили ему чернолиловое небо, бескрайнебархатное

небо,

а звезды? а блики? а серпики луны на черешнях?

И он вывел подпись.

Но тоска уже пролилась в нем как чернила эти.

Тоска без смысла, повода или причины,

тоска сердечника или безумца. Или поэта.

Впрочем, и видимых причин, и невидимых хватало.

Иногда люди казались ему куклами из вертепа.

А в кукле было нечто волшебно живое.

И мир был театр, но — кукольный, театр марионеток!

Ему нравилась фамилия Кукольник.

Мертвое притворялось живым, двигалось рывками,

как бы оживало урывками, пошлости говорило;

живое… где-то, впрочем, жило и живое. Но — где-то.

Мертвое любило слово «жить»: «Живые картины»,

«Я живу хорошо», «моя жизнь»;

живые картины напоминали игру в «замри!» —

но никто не замечал этого и о том не думал.

«Жития» читали. Любили про привидения.

Про призраков, упырей, — про пограничную область.

Обожали фантастику. Все виды фантасмагорий,

ни-живое-ни-мертвое, которое и ни явь, и ни навь: новь?

А он любил — куклу.

Кукла! магия и кич, уникальность и тиражность, маленькое божество; и хозяин и хозяйка или разные хозяйки видят разными глазами лик божественный его. Кукла — вечный идеал, идеальный знак общенья, идол мой и только мой. До чего ж ты хороша, непохожа на меня, моя свеженькая, вечнорозовая! Она дитятко мое, она маменька моя, истуканчик мой языческий, невестушка. Захочу — ее одену, захочу — ее раздену, беззащитную. Она спит со мной, я ее гулять вожу, мы друг друга защищаем, от кого и не скажу. Она слушает меня и не дразнится, и шалит-то за меня, безобразница. Я — слова, она — слух, я овца, она пастух. Она вроде всех игрушек только лучше их, она вроде бы жена, но и как жених. А надето-то на ней, на прелестнице: ленты-кружево-ботинки, она модница. — Положите мне мою куклу в гроб! — просила маленькая проститутка Одиллия (или Отилия? или Офелия?) — наденьте на меня фату, когда умру, и положите со мной в гроб мою куколку! — Мы ее назвали сами, безымянную, как родители дитя, как юноша любимую. Я сегодня в парк с Катей пойду. Моя Маня сыта и с ложечки кормлена. У Ляли в голове опилки, она умная. Завтра будет день недели, Оле волосы надели. Маска, лярва, богинюшка, Галатеюшка, Афродитушка!

Сексапильная моя «мама» вякает,

томно вякает, словно кошечка.

Пахнет воском, краской, клеем,

пирогами и духами, всякой всячинкой.

Вечно юные красотки и с конвейера уродки,

потаскушки любимые, хранимые — лучше-то мы не видели.

Им осатанело суют таблетки и облатки,

их остервенело пихают в кроватки,

злобно качают: спи! спи!

Надевай теплый платок, пойдем сядем в закуток, в магазин на мороз, вытри сопливый нос, не плачь в очереди, сделаю тебе укол, не смей выть, сейчас убью, где ремень, кому говорю, моя серийная, моя тиражная, какая ты, Лерочка, розовая, давай снимем юбочку.

Я тебя, подделку, люблю, не потому, а потому,

у меня рефлекс — любить, как — дышать и как — быть.