Корабль и другие истории - [24]

Он заказывал ей украшения у ювелира,

Дырочник, скорняк, шил ей шубку.

Ревновал он ее к постороннему взгляду

и совершенно перестал приглашать людей в гости.

Друзья шутили — куда исчез? роман с горожанкой?

инаморат с читадинкой? шашни, конечно;

нет, ты смотри, какой скрытный!

Он краснел, чуть не плакал,

дрожь его колотила, озноб сжимал зубы.

Постепенно перестал он работать,

впал в состоянье сомнамбулы.

А бессонница его стала стойкой,

приобрела черты болезни.

Анастасия же в новом платье цвета «жандарм» цвела и

                                                                                 хорошела.

И он решил с ней расстаться. То есть избавиться от нее

                                                                             бесповоротно.

Вот только — как, не мог он придумать.

Подарить кому-то

                        счастие свое, наказание Господне,

свою Настасьюшку дорогую, был он не в силах.

Продать — тем паче.

Он колебался — не схоронить ли се в склепике специальном,

куда бы мог он приходить или приезжать тайно?

Или утопить в непромокаемом сундучке черном,

в южном теплом море, чтобы покоилась на дне вечно

рядом с недосягаемыми сокровищами древних

каравелл, галиотов, шхун, бригов и прочих штук плавучих?

Иногда дикая мысль его посещала: уничтожить ее вовсе,

разбить, стереть с лица земли напрочь,

и все свои письма к ней сжечь купно,

и ее письма к нему сжечь тоже,

ее письма,

написанные им ее идеальным почерком, который он

                                                                              придумал.

Тогда он вонзал ногти в ладонь, плакал,

почти теряя сознанье. В такие минуты

он в ногах у нее валялся, моля о прощенье:

серденько мое, ласонька моя, кувшинчик мой, бубенчик,

колокольчик мой, пироженка, ясочка, голубчик,

светлая моя, яхонт мой, прости грешного убийцу,

прости преступника, злодея,

раба твоего недостойного прости великодушно!

Он выходил погулять только к ночи,

с красными от слез глазами,

с наплаканным бульбочкой кончиком носа,

сгорбившись, прищелкивая пальцами, бормоча беззвучно,

не узнавая знакомых;

и знакомые головами качали

и говорили:

«Совсем

наш Гоголек

свихнулся».

«Не будучи „как настоящее” и не притязая казаться таковым, куклы на самом деле осуществляют новую реальность. Она входит в освобожденное ей пространство и заполняет праздничную раму жизни.

…духовная гармония, которая открывается внезапно при обращении, живет в тех самых слоях личности, которые будит в нас кукла»,

о. Павел Флоренский

«…из всех тайн, раскрытие которых интересует человеческое существование, „тайна куклы” есть самая существенная, самая захватывающая…»

М. Е. Салтыков-Щедрин

«…он предпочитал играть в куклы у себя…»

Из воспоминаний Екатерины Второй

«…кукла — невинна…»

Марина Цветаева

Отзвуки театра

«Отзвуки театра»

Роберт Шуман

«Блюз для птицы»

Оскар Патерсон и Диззи Гиллеспи

ВСТУПЛЕНИЕ 1

Зрячему зрителю — зряше ли? зря ли пляшу? —

И надзирателю — с оптикой в призрачном оке —

Этот театр на ладони я преподношу, —

Чем не вместилище действа, игры и мороки?

Игрище… зрелище… маленьких кукол вертеп…

Или судилище судеб под хор и вприсядку…

Точно любителю торта — монетку на хлеб,

Точно любителю омутов — старую кадку.

Впрочем, сочтемся, всего и не оговорить;

Что до условий — не мы выбираем, — но нас ли?

Милый читатель, все рампы на свете погасли,

В ночь на светило оконце пора отворить.

Милый читатель, пора надзирать нам и зреть,

Вместе дышать этим временем яви подлунной.

Ночь на приколе, и жизни осталось на треть,

Кожи шагреневой, некогда золоторунной.

Вот объявился — а мы не заметили… — час,

Новая эра настала — а мы проморгали.

Что до луны, то, конечно, и ей не до нас,

Ни основной, ни ее оборотной медали.

Падает занавес листьев — стоп-кадр затяжной,

Преодолеть предлагая и гордость, и робость

Зрячему зрителю — прочерк в графе именной —

И надзирателю — вместо фамилии пропуск —

Всем анонимам, готовым назваться за мной,

И имярекам театра по имени — глобус…

ВСТУПЛЕНИЕ 2

Наш шар крутящийся отчалил под музыку известных сфер от повседневнейшей секунды в моря магические мер… Какая музыка хлобыщет в проемы раковин ушных! Какие дурочки трепещут у тусклых лампочек ночных! По августам летает птичка, Моммина плачет у стола, а Джельсомина лошадь в бричку, фургон забросив, запрягла. Ладо, Нато, Котэ, Кето пошли к Годо играть в лото. Погоде свойственно быть ясной, когда у облака в тени вокруг Ремедиос Прекрасной парят четыре простыни. Еще бежит от космодрома ополоумевший верблюд, а — йо-хо-хо! — бутылку рома пятнадцать пьют и не допьют. И бьют часы пятнадцать раз: все спят у нас! все спят у нас! у нас — все дома. И, наплевав на нас вполне, твоя любовь летит ко мне, тебя забыв в глубоком сне на чьей-то койке; ау! — до третьих петухов… — ура! — до первых петухов… увы… — до энных петухов, — до птицы-тройки! Наш шар отчаливает, — брысь, знакомый берег! Наш шар отваливает ввысь, — привет вам, пеленг… Привет вам, длящимся пока, чтоб воплотиться, поющим в летные века, — привет вам, птицы!

Первая песня Актера

Заветною дорожкой —

                                 то травы, то торосы, —

С танцоркой-хромоножкой

                                          певец хриплоголосый.