Корабль и другие истории - [20]

Все веточки, все вести и все ветви,

будь пальмовая или вайя верб,

несет конверт, понятлив и приветлив,

как довербальный отглагольный герб.

О, этот диалог растянет время,

распялит с поднебесие клочок,

пока форейтор ставит ногу в стремя,

влачится поезд в Вышний Волочек.

Сливаются в железный образ некий

все железнодорожные мосты,

мафусаиловы промчатся веки

пока спрошу и мне ответишь ты.

Как я люблю цветные пятна марок,

два адреса — обратный и прямой —

и эту правку, и следы помарок,

и штемпеля волнистого прибой.

Но более всего — вязь пуще сказок,

попытку алфавиту дать свой ход,

неповторимость росчерков и связок,

наклоны букв, тире и точек код.

Под тусклой лампой разместясь по-царски,

чтобы читать на некоей версте,

как я люблю твой почерк канцелярский —

прорыв в бумажной белой пустоте!

ПИСЬМО 12-е

Милый Н.! Ни раба, ни царя

не считала бы даром и не ощущала пропажей;

и я разницы, верно, не вижу не зря

между князем самим и заносчивым выжлоком княжьим.

Так была я ничьей, как никто,

и лицо мне, и имя дарили листы твоих писем;

и теперь отвечать, чем и как, я не знаю на то,

что уже не свободна — и ты уже не независим.

Мы друг другу друг друга должны.

И раскаяться в этом придется и нам, может статься.

Мы в гадательном зеркале парою отражены,

и доколе нам так суждено отражаться?

Может, зеркало криво? а может, оно колдуну

отслужило когда-то и в наши края залетело?

Извини, я кратка, меня сказочно клонит ко сну,

где увидеть тебя, засыпая, я так захотела.

Оставляю свой дом на свой риск и на страх,

где и скрип половиц, точно скрип колыбели;

видно, пробил наш час на каких-то высоких часах,

и собраться в дорогу как следует мы не успели.

Но ты всех мне милей изо всех,

нету ни у кого таких странных зрачков как с мороза,

и люблю я сегодня твой резкий и горестный смех,

заставляющий плакать и прятать недобрые слезы.

ПИСЬМО 21-е

Дорогая! а мне-то неймется, все оседлость меня не берет,

колоколец у входа не бьется, под дугой неустанно орет.

Все кочевье на тройке летает, о семерке с тузом ворожит,

и луна окаянная стает прежде чем вороной добежит.

Добегут коренной и соловый, доскрипит — изобрел! — колесо,

добредет и добредит половой идиллический опыт Руссо.

И в тени романтических хижин, в розоватом закатном «ау!»

не унизан уже, а унижен в жемчугах твоих слов поплыву,

и в опалах слезинок неспешных, и в монистах и низках зари,

и в сокровищах скрытых безгрешных, хоть кому поутру раздари!

Р. S. С твоей туфелькой сущее горе: я с ней вышел намедни на мол

и в прибой уронил ее в море, и, чуть не утонув, не нашел.

ПИСЬМО 24-е

Милый Николинька! что ж ты старуху с косой

и черепа на полях да кладбища рисуешь.

И (неразборчиво) и (непонятно) стезей

странные сны с подозреньями мне адресуешь.

Мало ли что и приснится! ведь сонники врут,

мысли проходят и самые чувства стареют.

Что до врагов твоих — все они точно умрут,

я им желаю в аду очутиться скорее.

Солнце мое, не тебе же меня ревновать,

и не тебе целовать мои бедные ручки,

да и к тому же побуквенно их целовать,

так безнадежно давно пребывая в отлучке.

Мне вот недавно ты снился в испанском плаще

и у фонтана с какой-то задрипанной донной,

еле тебя я узнала в заезжем хлыще

в полуобъятьях с сомлевшею дурой влюбленной.

Но ни тебя упрекать, ни себя и ни сон

я не хочу. Я давно от упреков устала.

Или еще: за столом на тринадцать персон

ты в одиночестве пьешь. И, подняв покрывало,

гурия входит восточная, чистый балет,

прямо театр, и такая тоска как проснешься.

Все эти странствия южные — северный бред.

Знай: тебе мало не будет, когда ты вернешься!

ПИСЬМО 27-е

Дорогая моя! (Тут он вымарал несколько строк.)

Вот представь и пейзаж с колоннадой и белой стеною.

Я хотел объяснить (неразборчиво) но и не смог.

Я тебе обо всем напишу, мое солнце земное.

Ниоткуда и ни от кого не видал я такой теплоты,

столько радости, как от тебя, мое серденько, свет мой закатный,

безобидчивый ангел мой кроткий (пустые листы)

и ни слова дурного, ни слова попрека (чернильные пятна).

Ни опекой полуматеринской ты не донимала меня,

не томила меня нераскаянной темною страстью,

ни единого взгляда другому — знать, тем и взяла,

не корила меня даже мною душа моя Настя.

И ни дурость моя бесконечная, ни неумение жить,

ни юродство мое как духовное рубище в рубчик

тебя не оттолкнули, моя путеводная нить,

мой бубенчик, кувшинчик, пироженка, милый голубчик,

моя лялечка…

ПИСЬМО 29-е

Горе у меня, Настасьюшка, горе,

потерял я туфельку твою, бездельник!

Всюду и всегда была она со мною,

да обронил, потерял, нечестивец,

ума не приложу, где бы;

то ли у рожи ямщицкой аршина на полтора

с усищами — каждый с леща хорошего, в шапке юзом;

то ли на першпективе в карман за платком полез сопливым,

а мое сокровище под ноги туземцам-то и пало;

то ли в трактире поганом бриллиантовую туфельку твою

                                                 с ножки чудной

                                                             посеял;

прости меня, грешного, в геенне гореть я достоин,

слезами горькими плачу, лицо показать стыдно.

все потерял, все, что от тебя у меня было!

ведь я теперь здесь без туфельки твоей совсем пропащий:

живьем без талисманчика съедят, хари!

ведь как сердце чуяло, подлое грешное сердце: