Корабль и другие истории - [19]

Только конверт и Вы и коралл сургучный.

Только ведь и не мне Року так сдаться,

Видеть я Вас хочу, видеть твой почерк.

Частное у меня лицо, может статься,

Но уж зато мое (зачеркнуто, прочерк).

Но в сей полночный час сладив с молвою,

Мир, как подарок, спит в черной коробке.

Я ведь и не прошу: кивни головою;

Только взгляни, блесни (вымарано, скобки).

Высоколоба ты и так черноброва,

Так тебя на руках и унес как тать бы;

Только бы не променять Божьего слова

На разноцветный шум белого платья.

В этом краю, где нет ни одной тайны,

Где бытие само вздорно и спорно,

Взор твой как отсвет звезд неба Украйны,

Святок ли? Рождества? (угол оборван).

(Вымарано пять строк или поболе)

И не дадут ответа (пропуск) спроси я.

Но и в руках судьбы, в камере боли,

Весь я твой, ангел мой, Анастасия!

ПИСЬМО 2-е

Милый Н.! Милостивый государь! Свет мой заочный!

Ваше письмо мне доставил почтарь нынче порой полуночной.

Удивлена я и так смущена, мне неспокойно.

Что и ответит смиренна жена мужу достойну?

Нет, я в супруги, ей-ей, не набьюсь, даже для слога:

Вас побоюсь как я с детства боюсь Господа Бога.

Белое платье придется сменить, взор притуманить,

дерзость свою я готова винить в нашем романе.

Я Вам желаю спокойных трудов, буден безбурных,

дней безупречных, вишневых садов, далей лазурных.

Я Вам желаю любови земной, смирной и ясной.

Я Вас прошу, не следите за мной, если Вы властны

над (неразборчиво) сном роковым, коим Россия

(вырван клочок) и Отечества дым.

                                                  — Анастасия —

ПИСЬМО 5-е

Ангел мой, дорогая моя Настенька!

Я ли покой нарушил твой? мне ли не можется?

Тень от ночных бьющих часов легла на стену,

тень от стола и моя тень на полу кукожатся.

Ты прости, серденько, ясочка, что пишу на ты,

что обращаюсь по имени опустив отчество;

но то не я пишу — душа, уставшая от маяты,

но то не я тревожу тебя — мое одиночество.

А ведь душа, моя душенька, словно дитя, сколько ей лет?

а одиночество мое меня раньше старится.

И ты прости меня, мой вечерний свет,

вот я пишу тебе, а за спиной смерть моя скалится.

Вся наша жизнь — врата незнамо куда;

с радостию вбежав, с горечью выползти.

Да вот и я как все уйду без следа.

Стоило плакать, родиться, расти и вырасти.

Что бы могло согреть? слезинку одну

мне бы на грудь — ожечь нежностью с холода…

Мне недостало любви, живу, лямку тяну,

смолоду — темно, горько, немолодо.

Словно ничье дите плачу в полночной тьме

и простираю руки в пространства полые.

Ты уж прости меня, я в миру точно вор в тюрьме,

и к ногам склоняю твоим повинную голову.

Дорогая моя! не отринь меня, не отринь,

не гневись на меня, голубонько, и без упрека

обрати на мою полночную пустынную стынь

полуденное свое прелестное око.

ПИСЬМО 6-е

Милый мой Н.! Не хватает мне, видно, ума,

я и не все понимаю, но все я приемлю;

только я плакала очень,

прочтя, как кромешная тьма

Вас охватила как ночь — нашу грешную землю.

Все существо мое женское плоти другой,

Ужаса вашего не разделить мне, простите,

ежели утро является с вестью благой,

а не успеешь понять ее — солнце в зените.

Может, купеческий нрав мой тому и виной,

что я люблю на материях вычуры в складках,

и сундучки, и весь этот товар привозной,

как растворимое солнце в колодезных кладках.

Да, я люблю вертоград и лиловый бурнус,

лица детей и смарагды в колечке дареном,

и для меня эта жизнь различима на вкус,

как земляничная ягодка в зелье зеленом.

Голову кружат мне старых романсов слова,

купы черемухи, писем любовных чернила,

и привозные — Брабант, Валансьен — кружева,

и с покосившимся крестиком чья-то могила.

Все я приемлю равно, с миром накоротке,

мне непонятна оскомина желчи и яда,

и, может быть, я не ровня и Вашей тоске,

и не меня Вам, такую-то глупую, надо.

ПИСЬМО 7-е

Ах, дорогая моя Настасьюшка, душенька кровная!

То ты дочь моя, то сестра мне вроде.

А письмо твое (ровненько пишет, ровненько,

так-то, любушка моя, буковки выводит…)

дочитать нет сил, то в глазах рябит, то застит свет,

то душа больна, то свечу, найдя, не затеплю;

но ты вся — весна, разбери, поди, есть ты или нет,

ты как сад в цвету, беловишенье, майски дебри.

Без твоих мирских побрякушек мир так суров и пуст

без тебя темно, беззаботная моя птаха,

осыпается отцветающий белопенный куст

всею горечью то ли пепла, а то ли праха.

Всяко былие, бытие мое, моих дум навет,

все-то брение, а твои пустяки нетленны;

без тебя теперь Благовещенья и Крещенья нет,

только отсветы — то Купалы, знать, то геенны…

Да глупа ли ты, иль умней меня, чернокнижника,

горе луково, чудо лаково, счастье маково,

если барина, и царя, и раба, и выжлока

как силок томят твои локоны одинаково?

И растет любовь — но сама собой, как сады в раю,

ни лелеять ее, ни холить уже нет надоб;

так храни, Господь, мою панночку, мою милую,

мою Настеньку, отсвет радуг и отблеск адов!

Кем неподвижность притвориться хочет,

когда в ней спит движение само?

Как я люблю твой канцелярский почерк,

из прописей врастающий в письмо.

Как жест один, как продолженье жеста,

как траекторный след твоей руки,

все буквы эти, знающие место,

бесцельности и смыслу вопреки.

Вселясь в зрачки, оборотясь по-лисьи,

не чувствуя, где вежливость, где лесть,

пересыпает буквы точно бисер

Цирцея из божественных Олесь.