Конвейер - [21]

Мать остановилась, нахмурилась, не понимая, о чем я спрашиваю.

— Ворону зовут ворона, а фамилия птица, или зовут птица, а фамилия ворона?

Мать ничего не ответила, взяла мою руку, и мы пошли дальше. Когда я в третий раз повторила вопрос, она на ходу буркнула:

— Не придуривайся.

Эта гроза не оставила в душе раскатов. Хотя главная молния сверкнула над плюшевым пальто. Открылась дверь, и вошла жена Игната с сыном. Мать поднялась со стула, побледнела, глаза заполнились слезами, но она быстро отошла от страха и сказала, скривив губы:

— Что ж, заходите, раз пришли.

Жена Игната, толкая впереди себя сына, передвинулась на середину комнаты и стала разглядывать наше жилье. Стриженый, лет десяти сын глядел безучастными, простоквашными глазами в одну точку.

— Вот он куда ходит, — сказала жена Игната. — Не будет им счастья за нашего папку.

— А вы его держите за руки и ноги, своего папку, чтобы не ходил, — ответила мать, — а то он ходит, теперь вот вы пришли. А я при чем?

Жена Игната все водила глазами по комнате, что-то выискивала и не могла найти.

— Ничего тут вашего нет, — сказала мать, — что принесет, то сам съест.

Она говорила неправду, мы тоже ели вместе с ним, а то, что оставалось, мать складывала в кастрюлю и уносила в сарай. Там был погреб.

— Можешь мне верить, а можешь не верить — сказала мать жене Игната, — не нужен он мне. Гоню его, а он все ходит и ходит. Скоро на курсы поеду, тогда, видно, уж избавлюсь.

Жена Игната недоверчивым черным глазом зыркнула на мать. Сын повернул в мою сторону лицо и плюнул на платье. Плюнул вяло, словно выполнил что-то заученное. Ни мать, ни я не рассердились. Мать с сожалением покачала головой:

— И детей впутали. Зачем же он, такая гадость, плюнул? Дите мое что вам плохого сделало?

— Сама бы на моем месте весь свет впутала, волком бы выла, руки на себя наложила бы, — ответила жена Игната. — Нету нам жизни, нету счастья, — она закрыла лицо руками и заплакала горько, тоненьким голосом.

Мать растерялась, подняв брови, глядела на меня, словно ждала помощи. Я хотела сделать как лучше и ей, и плачущей жене Игната, побежала за печку и вынесла плюшевое пальто.

— На! — протянула сыну Игната.

Он не успел взять, его мать вырвала у меня из рук пальто, бросила его на пол и еще горше зашлась слезами. Она плакала, а моя мать стояла перед ней, опустив голову, и глядела на красное пальто и на мои в спущенных чулках ноги.

Жена Игната и ее сын не вызвали у меня ни жалости, ни интереса. Пришли и пришли. Их никто не звал, Игната тоже никто не зовет. Мы с матерью ни к кому не ходим, а они к нам идут. Откуда мне было знать, что нет горше для человеческого сердца горя — вот так приходить, как приходил Игнат, его жена и сын.

Когда они ушли, мать подняла пальто, положила на стул и опять долго стояла посреди комнаты, пока не очнулась.

— Все из-за тебя такие муки. Колбасы ей давай, конфет, пряников. А где я возьму?

— Не надо мне нечего.

— Вот и скажи ему, как придет, что ничего тебе не надо.

Она что-то непосильное перекладывала на мои плечи. Я стала ждать Игната, приготовила слова: «Иди, иди к своей жене и дитенку», но он опять долго не приходил.

Мать уехала на курсы, и к нам в комнату перебралась жить Люда. Я раньше по-другому знала Люду, считала ее старой и сердитой, она всегда молчала, когда приходила к нам, и, только выпив вина, раскрывала рот, чтобы отругать мать или Наталью. Но вот мы стали жить с ней вдвоем, и в нашу комнату заглянуло светлоликое спокойное счастье. Бездетная Люда вылила на меня столько хлопот и тепла, что я чуть не утонула, захлебнувшись в этом море любви и участия. Она каждый вечер стирала мне чулки и платье и вешала на нитку, протянутую в два ряда от дверей к окошку. В сумерках нитка пропадала, и платье с чулками колыхались посреди комнаты, как два смешных, скрытых в темноте человечка. Люда присаживалась у меня в ногах на постели и рассказывала свою жизнь. По ее рассказам, была она в молодости первейшей красавицей, коса была такая, что приходилось подвязывать, чтобы не волочилась по земле. Хозяйка сало ела, пироги с грибами, а как родилась уродиной, так никакая еда ей не помогала. А Люда съест огурец с грядки, попьет воды прямо из ведра у колодца, и красота сама на лицо кидается. Желтое худое Людино лицо преображалось в темноте, я видела ее красивое лицо и даже косу, которая за ее спиной, сделав петлю на постели, чуть-чуть не доставала до пола.

В детском саду, когда мы гуляли во дворе, мне говорили:

— Беги, тебя у калитки тетка спрашивает.

Я бежала к калитке, с разбегу висла на Люде и смеялась от радости, что она пришла. Она приходила просто так, повидать меня. Вытаскивала из головы гребень, причесывала мои волосы, завязывала шнурок на ботинке и все глядела, глядела, склонив голову набок, будто ничего лучшего, чем я, на свете не видала.

Всю эту новую счастливую жизнь смял Игнат. Он явился, когда нас не было дома, снял у порога сапоги, растопил плиту и стал жарить рыбу. Был очень он пьян, бухнулся на кровать и уснул, а рыба сгорела до сажи. Когда мы с Людой открыли дверь, черные хлопья кружились по комнате, а Игнат храпел, и черные ступни его ног казались обгорелыми. Люда закричала. Игнат проснулся. И только после этого мы увидели, откуда вся эта чернота.