Конспект романа - [5]

Когда ее не стало, мне было года четыре. Она жила в старом доходном доме на Вольской, потом Братиславской, а нынче, когда Саратов разбратался с побратимом, опять Вольской улице, в большой коммунальной квартире, где я часто бывал совсем маленьким — с лепными, очень высокими потолками и, соответственно, окнами. Окна-то бабушку и погубили. Надумав их вымыть, она поставила одну на другую три табуретки, упала с них и, сильно разбившись, к ночи умерла. В ту ночь я вдруг проснулся (собственно, со мной это случалось нередко — то снился мне крокодил, подбирающийся ко мне по торцевой мостовой Астраханской улицы, и я, обнаружив, что не способен сдвинуться с места, просыпался в холодном поту; то являлась собака, листавшая толстенный фолиант и в миг пробуждения улетавшая вместе с ним в потолок) в нашем деревянном домишке с открытыми по летнему времени окнами, обошел квартиру (две комнатки и кухня), никого не нашел, удивился, испугался, поплакал немного и заснул. Утром мама сказала мне, что случилось.

Саратов: Штромбергеры

И по этой части сведения мои обилием не отличаются. Выспросить что-либо у первой моей жены Вики мне навряд ли удастся — мы с ней в ссоре без малого уж двадцать пять лет, в чем виноват исключительно я. Но кое-что я рассказать все-таки могу. Отец моего первого тестя, Льва Викторовича Штромбергера, был в тридцатых министром Немреспублики и после ее ликвидации сгинул в сибирских лагерях (уже в конце семидесятых известный советский писатель Григорий Иванович Коновалов, принимавший в этой ликвидации деятельное участие, рассказывал при мне у костра на одном из волжских островов, как она происходила: “Большевицкие жмурки, — грассируя, подытожил его рассказ Володя Глейзер, сам приходящийся не так чтобы очень далеким родственником не больше, не меньше как Ягоде, — игра продолжается, пока все не зажмурятся”). Лев Викторович был в молодые годы тем, что теперь называется “плейбой”, — у него имелась собственная яхта. Я познакомился с ним в 66-м, после того, как поступил на физический факультет Саратовского университета. Всех выдержавших вступительные экзамены немедля приспособили исполнять разные необходимые для университета работы, это называлось “трудовой семестр”. Вот и я в обществе еще двух-трех новоиспеченных студентов рыл капонир для какой-то вакуумной установки и обкладывал его кирпичами. Происходило это в Лаборатории вакуумной физики, которой как раз и командовал Лев Викторович. Надо отдать ему должное, гидролизного спирта он для нас не жалел, наливал по полной. Надо отдать должное и нашей новейшей истории — подрастающее поколение избавлено ею от знакомства с этой омерзительной жидкостью.

Мать Льва Викторовича умерла очень рано, воспитанием мальчика занималась ее сестра Мария, микробиолог по специальности, участвовавшая в чумных экспедициях в Монголию и Казахстан, — был в Саратове (да, верно, и поныне есть) такой научно-исследовательский институт “Микроб”, стоявший совсем невдалеке от нашего дома. Я ее помню уже доктором наук, профессором Саратовского университета. В юности Лев Викторович был влюблен в Олю Золотареву, ставшую через многие годы второй моей тещей. Согласно семейным преданиям, она в 41-м отмолила его в “органах”, выдав за своего жениха, — наполовину немец по происхождению, он подлежал высылке. Влюбленность, закончившаяся ничем (Ольга Васильевна вышла за другого), кажется, сохранилась надолго, но в эти материи я вдаваться не стану, чтобы не нагрешить домыслами. Дружба же сохранилась на всю жизнь, что много позже и вышло мне боком. Собственно, и с Ленкой-то меня познакомила его дочь, Вика, первая моя жена, предварив знакомство словами о том, что Ленка — самый плохой человек, какого она, Вика, знает. На фотографии, ныне глядящей на меня из-за стекла книжной полки, две эти девочки сняты бок о бок в сосновом лесу, невдалеке от теперь уже нашей, теперь уже принадлежащей нашим, выросшим на ней, детям, дачи под Гжелью. Ленке на этом снимке лет десять-одиннадцать. Вике, в ту пору ученице все той же саратовской 19-й школы, — тринадцать-четырнадцать. Тогда они еще дружили, наверное. Охлаждение (одностороннее, впрочем) наступило года через три, когда четырнадцатилетняя Ленка, отбиваясь по телефону от более чем взрослых и не очень взрослых поклонников, попутно успевала объяснять гостившей в Москве Вике, что в “Эстетике” Гегеля (которую Ленка, подобно юному Искандеру, обчитывала вокруг стихотворных цитат) сказано вовсе не то, что она, Вика, думает; что “Доктор Фаустус”, опять-таки, написан совсем о другом и что никакого такого сверхъестественного туше у Галины Николаевой, которую Вика слушала на пластинках, а Ленка живьем, нет и никогда не было. Ну и так далее. Сочетание телефонного воркования с изложением крайних мнений, размашистой чувственной жизни этой малолетки с ее, скорее внешним, интеллектуальным превосходством, видимо, и поселило в душе Вики, девушки строгой в том смысле, какой Юрий Олеша вложил в название своего “Строгого юноши”, устойчивое неприятие моей будущей, нынешней и теперь уже вечной, насколько эта самая вечность нам суждена, жены. Думаю, впрочем, что лучшей рекомендации — в смысле возбуждения интереса — Вика мне тогда дать не могла. А за двадцать пять прожитых с Ленкой лет я успел понять, что она — лучший человек, какого я когда-либо знал.