Конспект романа - [3]

На весь Белев был, кажется, один кинотеатр. Я, во всяком случае, помню только один. Наверное, я, по саратовскому моему обыкновению, смотрел все, что в нем показывали, но запомнил только два фильма — “Иваново детство” и шведский “Она танцевала одно лето”. В последнем присутствовала ЭРОТИЧЕСКАЯ СЦЕНА, то есть нечто по тем временам не только невиданное, но даже и неслыханное. Там юные влюбленные выходили нагишом из моря или реки и приникали друг к дружке. Чувствуя себя не вполне уютно, я покосился на сидевшую рядом маму и увидел, что по лицу ее льются слезы. А возвращаясь в летних сумерках после сеанса домой, я сунулся взглядом в окно одного из домишек, мимо которых мы проходили, и увидел замечательных размеров обнаженную женскую грудь — хозяйка ее, экономя на электричестве, что ли, переодевалась у еще дававшего малый свет окна. Я был тогда влюблен в одноклассницу, с которой и согрешил в ближайшие ноябрьские праздники. Но к деду, к деду.

Дед, железнодорожник и большевик-подпольщик, брал в 17-м московский арсенал и Кремль. Потом какое-то время командовал белевской ЧЕКА, реквизировал поместье Одоевских (“Только сеттера с псарни себе взял, больше ничего”, — с непонимаемой мною в детстве гордостью отмечал отец. Сеттер этот, получивший большевистское воспитание, воспылал ненавистью к попам и, обрывая на каждом проходившем мимо священнослужителе рясу, добился-таки того, что похоронные процессии, издавна проходившие мимо дедова дома, стали делать немалый крюк, проникая на кладбище через задние, прежде запертые ворота.) В двадцатых дед служил в Саратове, в управлении Волжской железной дороги, занимая немалый, видимо, пост — если судить по рассказу бабушки о том, как она жарким летом ехала из Саратова в Белев в отдельном (жена начальника!) купе да еще и с сопровождающим. Последнее оказалось обстоятельством несчастливым, поскольку бабушка везла прямо на голом теле мешочки с бесценной по тем временам солью, снять их при попутчике не могла — это было и стыдно, и попросту опасно (см. рассказ Бабеля “Соль”) — и за три-четыре дня пути соль, въедавшаяся в потное тело, умучила ее совершенно. Хорошо еще, поезд пришел в Белев поздней ночью, сопровождающий поехал куда-то дальше, и бабушка, раздевшись прямо за станционной водокачкой догола, так и добрела по непроглядной уездной темени до дому.

Подпольное прошлое деда получило странное продолжение. В начале тридцатых, перед приездом в Саратов Ворошилова, приведшим в тому, что в новые, только что отстроенные для университета корпуса вселилось училище пограничных войск, дед написал от руки некоторое количество листовок с приветствиями красному маршалу и ночью расклеил их по заборам улицы Ленина, вдоль которой маршалу предстояло проследовать от вокзала и на которой дедушка с бабушкой и младшим их сыном Спартаком жили в одной из четырех комнат небольшой коммунальной квартиры. Страшно подумать, где бы я вырос, да и вырос ли бы вообще, если бы деда поймали за этим занятием. (Собственно, обозначенная Бродским тема “Сколько раз могли убить?” заслуживает отдельного рассмотрения — вот, скажем, я, девятнадцатилетний, на протяжении всего 5 минут дважды чудом избежал верной смерти под колесами сначала грузового, а там и общественного транспорта, и все потому, что, читая на ходу “Затоваренную бочкотару”, не имел времени интересоваться тем, на какой, собственно, свет я перехожу нашу Астраханскую улицу, разделенную посередке бульваром, “посадками” — так его называли в Саратове, который в совсем раннем моем детстве еще патрулировали по ночам разъезды конной милиции, из чего вывожу, что и о ту пору безносая бродила совсем неподалеку. Не говорю уж о метеорите или болиде, одной зимней ночью ударившем прямо под каблук моего башмака, когда я возвращался домой со свидания с первой моей девушкой. Но сейчас — не об этом.)

К началу тридцатых отец состоял старшим пионервожатым в той самой 19-й школе — водил на Пасху своих пионеров “топтать куличи” (существовала такая форма идеологически-воспитательной работы) на паперть храма, стоявшего на краю городского сада “Липки”, посаженного ссылавшимися в Саратов в 1813 году французами — по аллеям “Липок” наверняка прогуливались едва ли не все названные мною в этом сочинении люди (не считая жителей Польши), а из литературных героев — Остап Бендер: в “Золотом теленке” одна из этих аллей названа “Бульваром Молодых Дарований”; стоящий невдалеке “Храм Спаса на картошке” — это бывшая церковь архиерейского подворья, обращенная при советской власти в планетарий.

В один прекрасный день отца арестовали прямо в школе и после недолгого следствия, сопровождавшегося сидением во Владимирском централе, приговорили — в составе диверсионной группы, состоявшей из таких же, как он, юнцов, — к расстрелу за якобы учиненный ими взрыв порохового склада. Диверсанты эти никакого склада, конечно, не взрывали, но кой-какие грехи за ними водились. То была белевская компания отца, развлекавшаяся разного рода проказами в духе Тома Сойера и Энди Таккера. Чего стоил хотя бы увод дрезины, на которой чекисты, охранявшие мост через Оку, приехали погостить на школьный вечер. За уводом последовало лихое катание, завершившееся спуском дрезины под откос — более по неспособности толком управиться с нею, чем по злому умыслу. Хороша была и операция по умыканию из магазина потребкооперации (неумышленная рифма) семи — по числу злоумышленников — деревянных лотков с белевской яблочной пастилой, вкуснейшей, должен сказать, штукой, это такой рулет из вяленых яблок, переслоенных пропитанной медом, кажется, мукой и запеченных, я его попробовал в свое время в Белеве. Много чего было ими понаделано. Среди прочих подвигов числилось проникновение со взломом в местный райком комсомола — отроки надумали в полном составе поступить в одесскую мореходку (особенно картинно, эдаким Сильвером, смотрелся бы на палубе отец, переболевший в детстве полиомиелитом и всю жизнь проходивший на костылях), для чего, как они рассудили, необходимы рекомендации на официальных бланках и с печатями. Вот эти-то бланки с печатями они из райкома и попятили, забравшись по водосточной трубе на второй его этаж с незапертыми по халатности комсомольского актива окнами. Из затеи с мореходкой ничего не вышло, поскольку двое участников отчаянной шайки, посланных в Одессу для рекогносцировки, так до моря и не добрались — один, по прозвищу Гвидон, мастер на все руки, не знавший себе равных в умении обчистить прилавок магазина, одновременно заговаривая продавщице зубы, попался в Курске на мелкой вокзальной покраже, другой, утратив попутчика, заробел и вернулся назад. Тем не менее, года через три отца одного из мальчишек арестовали совсем по другим делам, при домашнем обыске обнаружились давно забытые бланки и печати, а все остальное было делом чекистской техники, каковая и позволила бодро-весело раскрыть преступление — действительно имевший место взрыв порохового склада. Спасло этих детей лишь то, что родной брат моего деда тоже подвизался в ведомстве Дзержинского—Менжинского и смог добиться нового, уже настоящего следствия. (Отец рассказывал, что сидел в одной камере с бывшим адъютантом барона Врангеля, огненно-рыжим человеком, состоявшим, еще до Врангеля, при Колчаке. Лет через двадцать отец встретил его, уже совслужащего, на каком-то межобластном совещании — они перемигнулись, как авгуры, но друг к другу не подошли и беседовать не стали.) Под суд дети, конечно, попали. Суд был открытый, показательный, с речами адвокатов и проводился в Белеве. За настоящие их дела юношей приговорили к мелким срокам, но с учетом уже отсиженного освободили прямо в зале суда. Зато из зала увели под конвоем весь штат того самого магазина, воровавший куда размашистее юнцов и мелкую их покражу скрывший.