Конго глазами художника - [28]

— Этот человек болен, что ли?

Они кивнули.

— Очень болен?

— Да. У него живот болит.

— Давно болеет?

— Девять дней.

— А кто он?

— Брат вождя. Каждый день просит вынести его на воздух, чтобы видеть небо и деревья.

Больной застонал. Полузакрытые глаза его глядели вяло и безучастно. Мы ели в тягостном молчании.

За последним домом деревни, на отшибе, жил дурачок. Он стоял, навалившись грудью на ограду, и буравил нас диковатыми черными глазами. Как будто мы для него были непонятными животными из зверинца. Я долго чувствовал спиной взгляд этих антрацитовых глаз.

В Еми посреди деревни стояла сельская школа, учрежденная католиками, их крайний форпост в этом краю. Это был попросту большой побуревший травяной навес, опирающийся на тонкие жерди. Словно усталая ночная бабочка с поникшими крылышками… Издали можно было различить ряды черных голов; кто-то монотонно читал по складам.

Я вошел под навес. Меня давно приметили, и теперь все вскочили на ноги и дружно отчеканили: «Бонжур, мосье!». Чернокожий наставник жестом посадил детей и пошел мне навстречу. Вид у него был слегка испуганный и растерянный. Уж не инспектор ли прислан миссией?.. Я поспешил объяснить, что направляюсь в Мбуту, а сюда заглянул из любопытства. Учитель облегченно вздохнул и возвратился к шаткому столику. Последовало оглушительное: «О-ре-вуар, мосье!» — и урок возобновился, а мы пошли искать вождя. Голос приободрившегося наставника разносился по всей деревне.

Вдруг у меня отчаянно зачесались ноги. Я поднял штанины и увидел на ногах черные точки. Блохи! Я забежал за ближайший куст, сдернул штаны и учинил жестокую расправу. И зачем только меня потянуло в эту школу…

Вождь рассказал, что белые появляются в деревне раз или два в год, причем это всегда представители миссионерской станции. Из-за углов выглядывали любопытные рожицы робких детишек. Убедившись, что опасаться нечего, они один за другим нерешительно приблизились. Чтобы не пугать малышей, прятавшихся за подолы и накидки взрослых, с которыми мы беседовали, я старался не смотреть вниз, но все же заметил, что их становится все больше. Будто завороженная, на меня глядела огромными, как блюдечки, глазами девчушка ростом мне по колено. Этакая крохотная Ева, голенькая, на шее подвешен на слоновом волосе леопардовый зуб. Животик круглый, блестящий. Я не устоял и поднял се на руки. В первый миг она не поняла, что происходит, по тут же глаза ее наполнились слезами, она завизжала, вся напряглась, выскользнула из моих рук и исчезла между двумя стариками. Остальные ребятишки тоже с визгом разбежались.

Нам надо было до темноты поспеть в Мбуту, и мы не стали задерживаться в Еми. В лесу было как в тенистой оранжерее, пахло влагой и прелью. В сумеречном свете мы долго разглядывали причудливое сплетение лиан. Гротескная фигура неопределенной формы, четырех-пяти метров в поперечнике — то ли заворот кишок, го ли руки сцепившихся борцов, — несомненно вызвала бы сенсацию в музее современного искусства. Там, где в глине вырубили ступеньки, их размыло дождем. Мы спускались в овраг, как по сломанной лестнице, а к этому мои икры были вовсе не приспособлены. У меня разболелись мышцы, ноги подкашивались. А Нзиколи и Кинтагги шли как ни в чем не бывало, особенно Кинтагги. Казалось, для него не существует ни ям, ни ухабов, он не шел, а порхал, и корзина на его голове спокойно плыла по воздуху. Меня мутило при одной мысли о какой-либо ноше.

Местами деревья расступались, и мы видели заброшенные деревни развалившиеся дома, куски глинобитных стен, торчащие черные палки — все, что осталось от крыш. Начался долгий утомительный подъем. Здесь караванная дорога представляла собой широкую полосу перекопанной земли, и я увидел мысленным взором роскошную автостраду с двусторонним движением.

На каждом шагу ноги цеплялись за торчащие из песка жесткие, острые прутья — остаток кустарника, который срубили длинными ножами. Солнце раскаленным железом обжигало спину. Рыхлый песок разъезжался под ногами. Мы шагали молча, каждому хватало своих забот. Две птицы-носорог с завидной легкостью выписали кривую в воздухе над нами. Взмыли вверх, перешли на парение, опустились, снова взмыли вверх… парят… опустились…

Вдруг я услышал голос Нзиколи. Нехотя остановился и обернулся. Нзиколи сидел, наклонившись, на поваленном стволе и судорожно сжимал руками одну ногу. Я подошел к нему. Из ранки в большом пальце обильно сочилась темная кровь. Нзиколи показал на острый, как нож, косой пенек, на который он наступил. Рана выглядела скверно мясо распорото до кости, ноготь перекошен. Ужасно, мы даже оторопели. Первым взял себя в руки сам Нзиколи. Он перевел взгляд на меня и сказал:

— Дай нож!

У меня висел на поясе большой охотничий нож. Я машинально взялся за рукоятку, но вдруг сообразил, что задумал Нзиколи. Он хочет отрезать палец!

— Нет, нет, ни за что!

Я быстро развязал узел, который нес Нзиколи. Там у меня вместе с мылом и зубной щеткой лежала лечебная мазь. Собственно, она предназначалась для мелких ссадин и царапин, но написанные через весь тюбик большими буквами слова «Лечебная мазь» внушали доверие. Я случайно захватил ее с собой, она попалась мне на глаза, когда я собирался, как же ее было не взять.