Конго глазами художника - [29]

Я оторвал лоскут от своей рубахи, выдавил на искалеченный палец полтюбика мази, уложил ноготь на место и сделал тугую перевязку. Получилось не очень-красиво, но Нзиколи был вполне доволен. Встал, сделал, опираясь на пятку, несколько шагов и кивнул.

— Са ва. Пошли дальше.

Деревня Мбуту встретила нас погодой, типичной для дождевого сезона: оранжерейная влажность и духота, запах плесени и дыма. Беспорядочно стояли масличные пальмы — стволы цвета копоти и сочная зелень, удивительно яркая в лучах заходящего солнца. Над рядами крыш прозрачными легкими прядями висел голубой дым. Звуки были мягкие, приглушенные, словно деревню целиком накрыли влажным войлоком.

Хозяин отведенного нам дома небольшого роста с быстрыми, беличьими глазками. Он не ходит, а семенит, хлопая штанинами коротких серых брюк. Это состоятельный человек, у него большой дом и четыре жены. Одна из них вручает мне в качестве матабис приветственного дара — три яйца. Нзиколи раздобыл калебасу пальмового вина, и мы пьем поочередно из четырех имеющихся в доме стаканов. Но что такое одна калебаса на четырнадцать важных персон, включая вождя и старейших! И Нзиколи отправляется в деревню за второй. Наконец все нас поприветствовали, вино выпито и встречающие удаляются.

Кинтагги озабочен ужином и выходит на кухню к женщинам. Дверь приоткрыта, мне видно, как они, сидя вокруг очага, помешивают в горшках. Нзиколи берет лампу, чтобы показать мне, где я буду спать. Мы проходим через кухню. Вкусно пахнет вареным мясом.

— Что они готовят?

Нзиколи спрашивает женщин.

— Кабана. Хозяин забил одного сегодня утром.

— Как ты думаешь, мы сможем у них купить немного?

Нзиколи переводит мой вопрос.

— Конечно, нам дадут и маниок и мясо.

Спальня в следующей комнате. Нзиколи поднимает циновку, которой завешен вход. Большое квадратное помещение, стены и пол обмазаны серой глиной. Темно, мрачно, окон нет, с почерневшего потолка свисают паутина и копоть. Воздух затхлый, как обычно в деревенских домах. У одной стены стоит широкая кровать. Правда, она очень уж коротка, зато есть матрац и сетка от комаров. Роль матраца играют накрытые черным одеялом сухие банановые листья. Сетка подвешена на четырех угловых столбиках.

— Тре бьен, Нзиколи, тре бьен! Здесь я буду спать лучше, чем когда-либо спал в Европе. А ты-то где ляжешь?

— Мы с Кинтагги устроимся в соседнем доме.

— А сетки от комаров вам тоже дадут? Кстати, здесь что, много комарья?

— Нет, совсем немного.

— Тогда к чему сетки?

— Не знаю. Хозяева говорят, что здесь почти нет комаров.

Пожелав Нзиколи спокойной ночи, опускаю сетку. Судя по тому, сколько пыли с нее сыплется, она явно повешена для красоты пли же олицетворяет достаток. Обыкновенный кусок хлопчатобумажной ткани, спать под таким пологом, наверно, очень душно.

Как сладко вытянуться на кровати… Ложусь наискось, чтобы ноги уместились. И сразу перестаю их чувствовать, словно отменили закон тяготения. Листья под одеялом похрустывают, л, хотя лежать жестковато, тут и там какие-то бугорки, я предпочитаю не шевелиться. С чувством блаженной сонливости вяло осматриваю комнату. В свете керосиновой лампы различаю в углу стол, на котором сложены вещи хозяев, драная по преимуществу одежда из травяной материи и хаки. В тени под свисающими со стола черными штанинами видны кукурузные початки, железные банки, горлышки калебас.

Над столом висят на бельевой веревке нарядные пестрые одеяния мадам и белая рубашка мосье. Полумрак, бархатно черные тени, теплые коричневые и серые тона. Рассеянно скольжу взглядом по хитросплетению форм. Веки все тяжелее и тяжелее… За стеной гудят женские голоса, иногда слышен голос Кинтагги. Кто-то поет, кто-то смеется. А я уже в трамвае, который идет на Лидингэ. Передо мной стоит кондуктор, я должен уплатить за проезд. Ищу в карманах. Денег нет. Снова ищу. Пусто, во всех карманах пусто. Весь вагон глядит на меня, и я обливаюсь холодным потом. Как же быть? Опять лезу в-карманы, хотя знаю, что в них ничего нет. Пусто, как в пустыне. Лица кругом презрительно улыбаются, кондуктор ждет с протянутой рукой. Башмаки ниже черных штанин стоят в лужице талой воды с песком. На полу что-то лежит, что-то с длинными колышащимися усиками.

На утрамбованном, почти черном земляном полу таракан. У меня на глазах выступают слезы от радости, что я по-прежнему в Конго. Что я по-прежнему в Мбуту и вижу таракана. Наверно, обед уже готов. Я встаю и выхожу. Женщины поднимают головы, Кинтагги как раз-накладывает в железную миску вареного мяса.

За столом в первой комнате сидят Нзиколи и несколько стариков. Положив перед собой мой блокнот, Нзиколи что-то пишет в нем моей авторучкой. У него чрезвычайно сосредоточенный вид, и все смотрят на него с великим почтением. Внезапно Нзиколи замечает меня, и, хотя у него черная кожа, я чувствую, как он краснеет. Он не умеет ни читать, ни писать и отлично знает, что мне это известно. Всем своим лицом он молит меня не выдавать его.

— Чем ты занят, Нзиколи?

— Гм. Пишу письмо.

— Кому?

— Коменданту заставы.

— А, это хорошо. Передай ему привет от меня.

— Ладно.

Растерянность сменяется облегчением. Остальные почтительно смотрят, как он заканчивает письмо.