Конго глазами художника - [27]
Беседуем с вождем, толстым коротышом, который словно врос в свой шезлонг под навесом. Он обещает присмотреть за машиной. Да Нзиколи для верности еще повесит талисманы на дверных ручках. Ставлю машину в тень под большим апельсиновым деревом. Кинтагги делает из тряпки круглый жгут и кладет себе на голову, чтобы удобнее было нести корзину. Нзиколи тоже примащивает свой узел на голове. Сначала покачивается, ловя равновесие, наконец опускает руки вниз и трогается с места.
Тропа вела через поляну к лесистому оврагу. Полуденный зной выжег все краски и насытил воздух маревом. Поминутно из-под ног, издав короткий треск, выпрыгивали кузнечики. Земля кругом была бесплодная — серо-желтый песок с жиденькой бурой травой, по которой недавно прошел огонь. Жесткие стебли выстояли и торчали опаленной стерней.
Я с трудом различал тропу. С каждым шагом взлетали облачка золы и пепла. Попадались одиночные кряжистые деревца с закопченными стволами, кожистыми листьями и большими, с грецкий орех, косточковыми плодами.
Настроение — пока — у всех было хорошее. Нзиколи насвистывал и пританцовывал на ходу. Эх, славно опять быть в пути… К тому же я предвкушал встречи с новым краем, с деревнями, про которые мне столько рассказывал Нзиколи. Особенно занимала меня Кимбуту — застава, учрежденная лет тридцать-сорок назад. Насколько я знал, ни один белый не заходил дальше этой заставы.
Кинтагги шел следом за мной тихо, как привидение. От конца поляны в овраг круто опускались уступы, похожие на ступени. Со всех сторон нас окружала зелень — шуршащая листва и вьющиеся лианы. На дне оврага среди огромных поваленных стволов неторопливо журчал разлившийся ручей. Деревья срубили, намечая продолжение автомобильной дороги. Мы шли по прохладной воде между стволами, и пальцы ног утопали в мелком белом песке. Несколько женщин полоскали белье, наклонившись над ручьем. Я диву давался, как это привязанные у них на спине спящие малютки не свалятся в воду. Кинтагги и Нзиколи окликнули мамаш, они отозвались, весело смеясь. Голоса гулко отдавались между деревьями.
За оврагом начиналась следующая деревушка. У меня промокла от пота рубашка, сердце дико колотилось. Нзиколи и Кинтагги отстали, замешкались у ручья, разговаривая с женщинами.
На сампе сидел в одиночестве дремлющий старик. Наклонившись, я шагнул под низкий навес и устроился на свободном шезлонге напротив него. Мы оба молчали, старик где-то витал, время замерло. Я начал нервничать.
— Мботе! — крикнул я.
Мое приветствие прозвучало, как вызов. Но уж очень солнце пекло. И меня одолевал зуд деятельности. И так как я не знал языка, мне для выражения своих чувств оставалась только интонация, способ произношения «мботе». Старик посмотрел на меня, но ничего не ответил. Весь его облик выражал беспредельный мир и покой. Он наклонился в сторону, порылся в мешочке, медленно извлек из него плод манго. Молча протянул его мне. И я сразу опомнился. Взял плод, сказал «нтоделе бени» («большое спасибо») и начал снимать кожуру. Плод был сочнейший и замечательно утолял жажду. Но я не мог забыть своего нелюбезного «мботе», оно продолжало звучать в моих ушах. Мой поступок был достоин какого-нибудь брюзгливого коммивояжера.
Возвращение с рынка
Мы пошли дальше по однообразной лесной тропе. От деревни до деревни было далеко, и в конце концов мне стало тошно от сплошного засилья зелени. Я остановился, выбрал в слитной зеленой массе один листок и внимательно проследил взглядом за его контурами. Почему-то на ум пришло сравнение с лотереей, где главный выигрыш заключается в том, чтобы стать единственным предметом внимания. Именно этот листок, помер один миллиард восемьдесят три… Мне вдруг стало не но себе, и я отвел глаза в сторону.
Мы быстро втянулись в ходьбу и шагали уже механически. Иногда наш ритм нарушали пересекающие дорогу бродячие муравьи. Ровный поток рабочих муравьев, с обеих сторон — колонны солдат. Завидев нас, они поднимались на задних ногах и задирали вверх свои челюсти-клещи. На полной света и воздуха поляне тропа пропала в пышной, густой траве. Нзиколи, опередивший меня метров на пятнадцать, вдруг запрыгал, потом пустился бежать.
— Атенсьон! Фурмис! Атенсьон![8] — кричал он.
Строй муравьев нарушился, они растерянно заметались. Я рванулся и бегом пересек опасный участок, Кинтагги последовал за мной длинными скачками, будто антилопа, даже не придерживая руками балансирующую на голове мутете. Мы с ним отделались благополучно, а Нзиколи пришлось сбросить штаны. Он вытряхнул их, потом принялся отдирать муравьев, которые впились ему в ноги. Рабочие сразу отставали, с солдатами было хуже, их приходилось отрывать буквально с мясом.
Следующая деревня на нашем пути поразила нас своей опрятностью. На гладко подметенной площади ни сучка, ни листика, даже страшно ступить. Дома аккуратные, чистенькие, будто кукольные. Я проникся торжественным настроением и стыдился своей щетины. В тени от крыши самого большого дома сидели люди, а между ними, на циновке из пальмовых листьев, лежал кто-то, накрытый желтым одеялом.
Сидящие вяло ответили на наше приветствие, не поднимая головы. Нзиколи объяснил, что мы хотим только передохнуть немного и закусить. Какой-то парень вынес стулья.
