Конго глазами художника - [26]

Меня явно принимали за белого знахаря. Люди шли ко мне со своими хворями, чтобы я их исцелил. Мои слова о том, что я не понимаю в болезнях, никого не убеждали. И чтобы не уронить себя в их глазах, я щедрой рукой раздавал хинин и аспирин.

Одна женщина принесла своего сынишку, у него зияла на ноге отвратительная язва.

— Мосье, он умрет, если оставить его без лечения.

Она смотрела на меня с мольбой. Ребенок был в; очень скверном состоянии, горячий от температуры, глаза совсем потухли.

— Нзиколи, освободи заднее сиденье. Отвезем мальчика в диспансер.

Но это оказалось не так просто, как я воображал. Тотчас среди родии нашлось четверо желающих ехать с нами. Я попытался им втолковать, что болен-то мальчик, только он нуждается в лечении, а машина маленькая и у нас много багажа. В лучшем случае найдется место для матери. После многочасовых переговоров они наконец уступили. Все равно им нечего было делать на миссионерской станции, просто захотелось прокатиться.

Мы тщательно уложили наши вещи, чтобы не разбить ничего на ухабах. Женщина села в машину, взяла малыша на руки, и мы попрощались с жителями деревни. Затопленный участок почти высох, к тому же в самых коварных местах были настелены жерди и ветки.

В машине царила нестерпимая жара. Зловоние от язвы на ноге мальчика то и дело вынуждало меня высовывать голову в окошко. В деревнях нас окликали, махали руками, просили подвезти: «Возьмите меня с собой!»

Поздно вечером, запаренный, с онемевшей шеей, дико грязный, я подъехал к диспансеру. Малыш спал. Мать спала. Нзиколи спал. Я разбудил чернокожего санитара. Он принял наших пассажиров, и мы с Нзиколи покатили в ночи дальше, в Умвуни.

СНЫ В МБУТУ

Я просыпаюсь от того, что наружная дверь скребет по глиняному полу. В соседней комнате начинает греметь посуда. Чувствую влажное дыхание тоскливого серого рассвета. Рань безбожная. Эмалированный таз на полу — грязно-серый. Одежда лежит там, куда я ее швырнул, на пустой коробке из-под мыла.

Потолок черный, висят рваные пряди паутины.

— Нзиколи!

— Да.

— Мботе, са ва!

— Да.

Спальный мешок — хранилище чудесного тепла. Неохотно выбираюсь из него, сую ноги в холодные как лед сандалии, бреду на улицу.

— Хорошо поспал, Нзиколи?

— Да.

Земля окутана туманом. Над ним серыми силуэтами торчат крыши и макушки деревьев. С бананов падают капли влаги. Цвет толстых стеблей — от желто-зеленого до черной сепии, они поблескивают, как китайский лак. Обвисшие листья поседели от росы, старая прель чмокает и чавкает. Мне зябко от утренней свежести. Нзиколи подает в стаканах бодрящий кофе. Сидим за столом друг против друга. Нзиколи кладет себе двенадцать кусков сахару. Рассеянно помешиваем кофе и без слов выпиваем его. Настроение не ахти какое, мы еще не проснулись как следует, говорить не хочется.

Но надо готовить машину и багаж для нового маршрута. Вынимаем заднее сиденье, укладываем грозди бананов, спальный мешок, копченых обезьян. У Ндото огромный узел, который занимает почти весь багажник. Из узла торчат зеленые бананы и ручка от кастрюли Сверху она кладет двух белых кур со связанными ногами. Захлопываю крышку багажника и привязываю ее к бамперу куском ротанга. Замок сломался. К счастью, Ндото ехать всего-то до Боялы, километров пятнадцать Ей надо кое-что закупить в магазине португальца и навестить свою родню.

Протираю ветровое стекло, сажусь за руль и поворачиваю ключ стартера. Мотор чихает несколько раз, но подчиняется. Нзиколи разгоняет столпившихся за машиной кур, и я лихо задним ходом выезжаю на дорогу Ничего, как-нибудь одолеем утреннюю хандру!

Деревня просыпается, вокруг машины уже ватага голых ребятишек. Кожа в пупырышках, стучат зубами от холода, ноги сдвинуты, руками обхватили себя за плечи. Нзиколи наконец ожил, командует, распоряжается, жестикулирует. Ндото, подобрав подол, втискивается между узлами и корзинами. Находится место и для Кинтагги, надевшего для такого случая белую рубаху. Нзиколи с видом инспектора обходит вокруг машины, захлопывает дверцы и садится впереди, рядом со мной.

— Нейла мове — прощайте, остающиеся!

Прощальный жест рукой, машина срывается с места багаж подается назад, куры отчаянно кудахчут.

— О ревуар! До свидания! — кричат ребятишки, не жалея голоса.

Когда Ндото выходит в Бояле и забирает свой здоровенный узел, корзины и кур, сразу делается просторнее. Кинтагги устраивается со всеми удобствами. Сворачиваем на караванную дорогу в сторону Кимбуту. Она совсем заросла, в высокой траве не видно и намека на колею, и я еду, что называется, ощупью. Нзиколи помогает мне:

— Чуть влево, чуть вправо. Вот так.

Пропитанные росой метелки хлещут по ветровому стеклу, и я включаю «дворники». В траве коварно прячутся скользкие мостки из бревен, приходится выходить и проверять, как они лежат. Дальше деревни Сиессе нет проезжей дороги.

На изрытом широком откосе перед деревней переключаю скорость, въезжаю на деревенскую площадь и останавливаюсь. Жарко, кузов горячий, как утюг. Мы разгружаем машину и укладываем в мутете, которую понесет Кинтагги, самое необходимое: три-четыре рубашки, продуктов на несколько дней, пару сменной обуви. Опыт научил меня, что полезно время от времени менять обувь, чтобы не терла в одних и тех же местах.