Конго глазами художника - [30]

Прошу показать его мне. Нзиколи нехотя протягивает мне блокнот и говорит:

— У меня плохо получается без очков.

Вспоминаю, как мы потеряли целый день, тщетно разыскивая на Майямской дороге очки Нзиколи. Но письмо поразительное! Весь лист исписан мелким почерком, ни одной настоящей буквы, ни одного знака со смыслом — и тем не менее это именно письмо, олицетворение всех писем, на редкость выразительное и удивительно прекрасное, во всяком случае, таким оно мне кажется в эту минуту. Внимательно прочитываю его, в этих линиях — сам Нзиколи. Да, каждый грезит по-своему в Мбуту…

— Отлично, Нзиколи, очень хорошо написано. Завтра и отправим с кем-нибудь.

Сразу заметно, что Нзиколи благодаря письму сильно вырос в глазах стариков. Никто из местных не учился в школе, здесь даже писаря нет, и теперь старейшины смотрят на Нзиколи с почтением, он как бы стал вровень с ними.

Кинтагги подает ужин. Впервые за все путешествие я ем маниок с удовольствием. Кислый, чуть терпкий вкус, он мне всегда что-то напоминает — но что? Сейчас, в сочетании с мясом, он мне кажется чудесным. Мы макаем маниок в мясной навар, где перцу столько, что у меня лоб покрывается испариной. Я, конечно, объедаюсь, и меня неодолимо клонит ко сну. С великим трудом поддерживаю разговор, мечтая о том, чтобы меня отнесли в кровать. По моей просьбе Нзиколи обращается к стоящим в дверях женщинам и хвалит еду. Они явно довольны.

Вдруг вижу на стене перед собой медленно ползу-тую тысяченожку, рыжую, из ядовитых. С криком показываю на нее. Все оборачиваются, Нзиколи хватает свой кед и хлопает им по стене. Но то ли он промахнулся, то ли кед тот, который остался без подметки, — во всяком случае, тысяченожка остается цела и бежит по стене вниз. Шум, гомон, женщины кричат, вбегают в комнату с поленьями в руках, стол отодвигают, стулья опрокидывают.

Многоногая тварь бежит но полу зигзагами. Кто-то роняет калебасу, она разбивается, вино течет, тысяченожка застревает в нем, и здесь ее настигает смерть. Все возбуждены охотой, женщины подняли свои подолы выше колен, Кинтагги стоит на столе — он спас от гибели керосиновую лампу.

Конец охоты застает всех в самых причудливых позах, и звучит оглушительный хохот. Постепенно возбуждение проходит, и снова кругом глухие тени да тихая речь. Говорю хозяевам «спокойной ночи». Все идут на улицу, где горит костер. Я могу продолжать смотреть сны в Мбуту…

КОГДА К ЧЕЛОВЕКУ ПРИШЛА СМЕРТЬ

Мы купаемся в спокойной речушке с песочно-желтой водой, отбиваясь от коварных мух цеце. Ветра нет, жарища страшная. Пользуюсь случаем постирать. Течение подхватывает красный носок, и он уплывает в заросли. Мостом служит срубленное дерево, огромная зонтичная акация. Мы переходим по ней на другую сторону. Воздух неподвижен. Нзиколи глядит на небо.

— Будет дождь. Может быть, мы еще успеем до тех пор дойти до Кинтали.

А ведь не видно ни облачка, только горячий белый воздух. Купание освежило ненадолго, я уже весь в поту. Нзиколи озабочен, поторапливает меня. Вдруг в считанные минуты делается совсем темно. Я едва различаю тропу в лесной чаще.

— До деревни осталось немного.

Нзиколи начинает бежать — это с его-то пальцем! Кинтагги скользит следом, будто тень; я едва поспеваю за ними, тяжело дыша. Короткий треск, и прямо в ухо врывается гром. Сердце уходит в пятки — только бы выбраться живым из леса! Здесь, среди высоченных деревьев, рано или поздно молния непременно угодит в нас… Слышен гул надвигающегося дождя.

В овражке с крутыми скользкими склонами лес обрывается, и тропа ныряет в высокую траву. Подъем венчается гребнем, который отливает странной желтизной на фоне свинцово-черного неба. Вижу контуры крыш. Могучий порыв ветра едва не повергает меня на землю, молнии сверкают без промежутка, оглушительными залпами раскатывается гром. Нас окружают белое пламя, рокочущий воздух и потоки воды. Оглушенные, чуть не захлебнувшиеся, вбегаем в деревню и ищем укрытия под навесом сампы, где уже жмутся друг к другу дрожащие козы и овцы. Ливень могучей тяжестью прокатывается по деревне, сбивая воду в белую пену, нас со всех сторон обдает мелкими брызгами. Молнии освещают наклоненные горизонтально стволы пальм. Мокрая одежда кажется ледяной. Кинтагги, стуча зубами, бежит к ближайшему дому. Мы с Нзиколи ждем. Лучше не врываться всем сразу.

В такую погоду никто не ждет гостей, тем более белого гостя. Но вот Кинтагги выглядывает из двери и жестом зовет нас. На скамеечках перед очагом сидят две женщины и несколько детишек. Хозяин, встав, здоровается с нами за руку. Дети поджаривают земляные орехи в глиняных мисочках. Самый маленький лежит у матери на коленях, завернутый в ее подол, только голая ножка торчит. Лачуга скрипит и вздыхает под ударами шквалов, но до чего же хорошо быть в тепле, у живого огня, и как вкусно пахнет орехами.

Выжимаем мокрую одежду и развешиваем ее на веревке. Получив от женщин покрывала, рассаживаемся вокруг очага. Буря быстро уходит дальше, гром звучит глуше, ветер ослабевает. Только дождь все гудит, хлещет по крыше.

Первые минуты дети испуганно таращат на меня глаза и даже забывают про свои орехи. Нзиколи пытается наладить беседу, но дело идет туго, хозяин и обе хозяйки лишь кивают или отвечают односложно. На Кинтагги и Нзиколи здесь тоже поглядывают с некоторой опаской. Они ведь бакуту, чужие среди батеке.