Конго глазами художника - [32]

На майямском берегу, прислонив к мостовым растяжкам длинные корзины, отдыхали путники. Мужчины, женщины, дети похоже было, что многочисленное семейство целиком отправилось в путешествие. Одни купались, другие стирали, третьи, сидя на корточках, ели маниок. Под лиственным пологом гулко звучали крики и смех, голубовато-зеленый сумрак пронизывали веселые лучи солнца. Из воды, словно волнорезы, торчали черные сучья, за которые цеплялись длинные, колышущиеся пряди травы. Тропа продолжала свой путь через лес, влажная, скользкая, с подстилкой из мокрых листьев. Вдруг, без всякого предупреждения, перед нами открылась саванна с ее ослепительным светом.

По словам Нзиколи, до меня в этих местах не бывал еще ни один белый. Я почувствовал себя как бы избранником. Сбылась мечта далекого детства… На миг мне показалось, будто я иду в воскресную школу. И хотя рощи, степь, небо ничем не отличались от виденного прежде, все воспринималось иначе, как что-то девственное, нетронутое, таинственное… Я был готов к самым неожиданным приключениям, и на подходах к первой деревне у меня щекотало под ложечкой. Мне рисовалось языческое селение с кумирнями и идолами, нечто первозданное, старозаветное, я ощущал себя Стэнли и Ливингстоном одновременно.

Дорога пошла на подъем. Показались травяные кровли. Горстка домиков — желтые стены из потопото, белесые крыши в ярком полуденном освещении…

Вот, значит, как выглядит деревня, впервые посещаемая белым человеком. Я был слегка разочарован, весьма разочарован. Предельно обыденная картина, ничего сенсационного. К тому же деревня совсем маленькая и невзрачная.

Между домами колыхалось знойное марево, ни клочка тени… Под навесом сампы я разглядел несколько темных силуэтов. Кто-то встал и вышел на солнце, встречая нас. Как будто часть тени отделилась и выросла вдруг перед нами.

— Мботе!

В моем голосе звучит нарочитая бойкость.

— Мботе, тата! — Здравствуй, отец!

Где же все люди? Обычно мы хоть детей заставали.

Нзиколи переводит мой вопрос. Нам объясняют, что часть людей занята на расчистках в лесу, другие работают в поле, а дети убежали и попрятались, завидев меня.

— Они знали, что я приду?

— Еще вчера вечером пришли люди из Кимбуту и сказали, что сюда идет мунделе — белый.

Нзиколи дергает меня за рубашку.

— Пойдем дальше, мосье.

Как, сразу же уходить? Равнодушно зевнув и пожав плечами, пересечь свое первое в жизни белое пятно? Нет, я должен хоть немного задержаться.

Под жгучим солнцем я обошел кругом безлюдную деревенскую площадь. В этом не было никакого смысла, ведь я заранее знал, что увижу. И все же я был счастлив. Может быть, в этом безлюдье, в этом однообразии, в полном покое как раз и заключена вся прелесть? Горстка хижин и белое солнце, неотъемлемые друг от друга и такие характерные для Конго… Я испытывал непонятное волнение, тоску по месту, в которое уже пришел. И не мог понять, в чем дело.

Мы двинулись дальше, но едва отошли от сампы, как услышали хохот и крики в дальнем конце деревни.

К нам подбежал мужчина и, смеясь, объяснил, что одна старуха, которая в жизни не выходила ш пределы родного села, упорно отказывается подойти и поздороваться со мной, отбивается руками и ногами.

— Ну и ладно! Оставьте ее в покое, зачем пугать человека.

Но меня никто не слушал. Кинтагги и Нзиколи тоже пришли в восторг от этой затеи и пошли уламывать несчастную женщину. Мне было не по себе, но вопли старухи и хохот мужчин производили безобидное впечатление. Хотя ее волокли за руку и она упиралась изо всех сил, закрыв лицо второй рукой, ее страх явно не был смертельным. Я добросовестно пожал ту руку, за которую ее привели. После этого бедняжку выпустили, и она под общий хохот убежала за ближайший дом. Впрочем, через минуту она сама выглянула из-за угла, и лицо у нее было очень довольное.

Выйдя на дорогу, я заметил, что Нзиколи явно тяжело идти. Он натянул на израненную ногу полученный от меня носок, чтобы не соскочила повязка, и шагал без обуви, хромая и морщась от боли. На мой вопрос, как нога, он коротко ответил:

— Больно.

Однако мое предложение возвратиться в Занагу и пойти к врачу он решительно отверг. И показать мне палец тоже отказался.

— Так заживет. У меня в Нзомо есть друзья. Один на гитаре играет, самый хороший друг. И там найдутся лекарства.

В самую жаркую пору дня мы устроили привал. Рядом было кладбище, старые могилы заросли слоновой травой, их обозначали воткнутые в землю тарелки. На всех могилах лежала утварь — ржавые керосиновые фонари, потрескавшиеся глиняные горшки, кувшины, чашки, железный тазик. Дождь все забрызгал грязью. В одном месте валялись обломки стола, источенного термитами, в другом висел на шесте принадлежавший покойному тропический шлем.

Могилы батеке не закрыты от ветра и непогоды в отличие от погребений бакуту, которые защищают навесами, а то и стенами, сооружая как бы маленький домик. Вся погребальная утварь была намеренно приведена в негодность. У посуды пробито днище, башмаки порезаны, воткнутые в землю копья сломаны. Может быть, это делается, чтобы воры не польстились?

— Нет, — объяснил мне Нзиколи, — не в этом дело. Просто