Конго глазами художника - [34]

Сытые, покрытые испариной, мы встали из-за стола. Табачный дым, духота и жара не располагали к тому, чтобы засиживаться надолго. Я убавил фитиль в лампе.

На дворе кромешный мрак, зато свежо и прохладно. Звонко стрекотали цикады, мерцали светлячки. Кинтагги и Нзиколи превратились в голоса во тьме. Из домов доносился приглушенный говор, наверно, ужин был в разгаре. Что-то заскребло по земле. Волокут поленья для костра… В стороне послышался кашель Нгомо, дверь соседнего дома распахнулась, на улицу хлынул поток желтого света, и выбежала женщина с пылающей головней, за которой рассыпался сноп искр. Она сунула головню в сложенные поленья, положила сверху сухие пальмовые листья, упала на колени и принялась раздувать огонь. И вот уже полыхает яркое пламя.

Мы молчали. Свет костра приковал к месту какого-то облезлого пса. С разных сторон по одному сходились люди. Как будто из тьмы возникали живые скульптуры. Вот сидит, подняв колени, женщина с младенцем на руках. Крохотные ручонки тискают грудь, малыш громко чмокает…

Женщина безучастно курит кривую португальскую трубочку, глядя на огонь. Насытившись, малыш уснул, и голова его медленно отвалилась назад. Рот остался полуоткрытым, ручонки выпустили грудь и соскользнули вниз. За спиной у них стояли в ряд темные фигуры в белых рубахах.

Нгомо пошел в дом за гитарой; она, очевидно, хранилась в укромном местечке. Я не заметил, как стул рядом со мной, на котором только что сидел Нзиколи, освободился. Теперь на него сел Нгомо, держа под мышкой гитару. Отполированную руками деку украшали выжженные черные узоры. Струны из крученого волокна были натянуты на изогнутые, словно лук, деревянные колки с жестянками и железными колечками на концах. Нгомо несколько раз ударил на пробу по струнам, они издавали хриплый тягучий звук. Он подтянул их и попробовал снова. Как будто трясут горох в решете…

Нзиколи куда-то пропал. Кинтагги указал губами на соседний дом:

— Сейчас придет.

Я очень удобно сидел в шезлонге. Натянутая на деревянную раму рыжая антилопья шкура скорее напоминала гамак. Жесткие волоски щекотали спину.

Ночное небо здесь было не такое яркое, как в Швеции. Звезды разбросана реже, местами и вовсе пусто. Над самым горизонтом мерцал опрокинутый ковш Большой Медведицы, напротив него стоял торчком Южный Крест. Он как раз кульминировал, дальше с каждым! днем будет опускаться, наклоняясь вправо. Луны не было, она еще вечером топким серпиком ушла за край неба.

Нас окружал невообразимо густой, но странно живой мрак. Древесных крон не различить, они только угадывались там, где вдруг пропадают звезды. Яркий свет костра красными мазками ложился на колени и руки. Белые рубахи были словно нарисованы мелом на черной доске; иногда желтый отблеск вспыхивал на глинобитной стене. Освещенные плоскости, случайные детали, выхваченные из живого мрака, складывались в абстрактные комбинации, творя полный глубокого смысла ритм, который подчеркивался звуками гитары. А я и не заметил, когда Нгомо начал играть.

Вот он запел. На одной ноте произносились нараспев короткие фразы, то и дело перебиваемые надсадным кашлем. Нгомо словно выдавливал из себя песню по кускам. Со стула он пересел на землю и теперь напоминал огромного паука. Согнутые колени широко расставлены, гитара прижата к животу. Нагнувшись над ней, он часто-часто бил по всем струнам. Вторая рука брала внизу аккорды. Просто удивительно, сколько звуков он извлекал из своего инструмента, маленькая гитара звучала будто целый оркестр. Все взгляды были прикованы к нему, зрители раскачивались в лад музыке. Один из обладателей белых рубах принялся стучать ножом по пустой бутылке, получился резкий, острый звук. В эту минуту из тьмы вынырнул Кинтагги и поманил меня за собой.

Я встал; остальные никак на это не реагировали.

— В чем дело?

Кинтагги кивнул в соседний дом:

— Нзиколи там. Нога…

Мы ощупью добрались до дома и отворили дверь. В лицо ударил едкий аммиачный запах. Комната была наполнена паром и дымом. У очага две старухи что-то размешивали в черном горшке; в углу на низенькой скамеечке сидел Нзиколи. В горшке кипело и булькало варево из зеленых листьев, смахивающих на шпинат. Нзиколи снял носок и перевязку и положил ногу на полено. Я взглянул на нее и в ужасе отпрянул. На месте пальца был сплошной комок белого гноя. Вся ступня страшно распухла.

— Это ужасно, Нзиколи! Как же ты мог допустить такое и ничего не сказал! Ведь это уже сколько дней длится… Говорил я сегодня утром: давай вернемся. Это же очень серьезно, сразу видно.

Нзиколи был заметно озабочен, его лицо избороздили мрачные складки.

— Да, наверно, я завтра утром не смогу пойти дальше.

— Что ты говоришь? Идти завтра утром — да ты в своем уме? О чем ты думаешь? Дай бог тебе вообще выбраться отсюда. Придется сделать носилки и нанять носильщиков, чтобы поскорее доставить тебя в диспансер. Это опасно, ты можешь умереть, если тебе немедленно не окажут помощь. Кстати, чем занимаются эти женщины? Небось колдовство какое-нибудь… Опять твой Нзобби! Выплесните эту дрянь!

При слове «Нзобби» лицо Нзиколи сразу изменилось. До этой секунды он смиренно слушал мои упреки, теперь же вскинул голову и посмотрел на меня чуть ли не враждебно.