Конго глазами художника - [35]

— Нет, это не Нзобби! Еще не Нзобби. И диспансер мне не нужен. Женщины без тебя справятся с этим. Нога будет в полном порядке.

Тон Нзиколи подействовал на меня, как холодный душ. Он недвусмысленно дал мне понять, что это не мое дело, да я и сам уже ругал себя за спесивость. Только теперь я вдруг почувствовал, как сильно привязался к Нзиколи. И ведь палец не заживет скорее оттого, что я буду песочить своего проводника.

— Извини, Нзиколи. Делай так, как ты считаешь лучше.

А вдруг у него начнется общее заражение крови? Такая возможность не исключена. Вдруг Нзиколи умрет, что тогда? Во всем обвинят меня, белого. Кругом на много десятков километров одни чернокожие. Но почему-то сейчас эта мысль меньше всего пугала меня.

Постой, что задумали эти женщины? Сняв горшок с огня, они поставили его на пол перед Нзиколи. Уж не хотят ли сварить его ногу? От едкого пара у меня выступили слезы на глазах, и я закашлялся. Слава богу, ему не пришлось сразу совать ногу в горшок, сначала зелью дали остыть. Женщины несколько раз проверяли его пальцем. Наконец Нзиколи было велено попробовать.

Он окунул пятку в кипяток и скроил дикую гримасу. Глубже, глубже… Зеленое варево сомкнулось над раненым пальцем, у Нзиколи вырвался стоп. Он стиснул зубы, видно было, как перекатываются желваки на скулах. Долго Нзиколи сидел с закрытыми глазами, не произнося ни слова. При виде этого олицетворения острой боли мне стало не по себе. Я вспомнил про уложенную в узел фляжку с коньяком и попросил Кинтагги принести ее. Он обернулся в несколько секунд. Пробку долой, горлышко к губам Нзиколи… Он глотнул, поперхнулся, потом сам взял фляжку и отпил до половины.

Кажется, боль поумерилась… К Нзиколи вернулся дар речи. Мы долго беседовали, и лишь когда варево совсем остыло, женщины сделали знак, чтобы он вынимал ногу из горшка. Опухоль заметно спала. Правда, кожа размокла и набрякла, но палец выглядел несравненно лучше. Гной исчез.

Женщины были явно довольны. Предложение перевязать ногу Нзиколи отверг, допрыгал на одной ноге до циновки и лег.

Беседа специалистов

Я вышел из дома на ватных ногах. Объятый мраком, я чувствовал себя так, словно мне привиделся дурной сон. Перед домиком Нгомо вовсю танцевали, и ночь пульсировала в размеренном ритме. Костер почти погас. Пока я был у Нзиколи, у гитары Нгомо словно изменился голос. Все выстроились в замкнутый круг, образуя сплошную колышущуюся массу. Нгомо сидел на земле посередине. Я не видел его, только слышал частое бренчание гитары. В первом ряду танцевали мужчины в белых рубашках, вооружившиеся погремушками. В яростном темпе звучал- плясовой ритм, звонкие голоса женщин были как рвущиеся в ночь вымпелы.

Никто не обращал на меня внимания: ушел, пришел, и ладно. В тусклом свете танец казался фантасмагорией, все сливалось в какой-то серый ком, в единый организм со своим кровообращением, живущий и дышащий в яростном ритме. Я сходил за спальным мешком и расстелил его у костра; смотреть можно и лежа. Кинтагги услужливо принес дров, потом ушел к Нзиколи. Ему, бакуту, нельзя было участвовать в этом танце.

Я попытался, не видя бумаги, зарисовать движения танцующих. Водил рукой, словно дирижер, в лад музыке и время от времени подкладывал полешко в костер. Но долгий переход и история с Нзиколи сказались на мне. Все поплыло перед глазами; танец, пронзительные голоса, языки пламени смешались вместе. И я уснул у костра, подле танцующих ног.

Сон был беспокойным, меня преследовали странные видения. Иногда я вскакивал, смутно воспринимая близость качающихся серых спин. В лоскутных сновидениях куски вареного мяса мешались с талым снегом в борозде. Я задыхался в тесной каморке. Гулкая музыка и пляшущие стены, черные стены и желтые языки пламени, грустные глаза Нзиколи…

Наступила тишина. Я проснулся и увидел серый., зябкий рассвет. Туман поглотил нескольких женщин с корзинами на спине; спальный мешок был мохнатый от росы. А в голове еще жило эхо танца. Разбитый, с одеревенелыми суставами, я с трудом поднялся, чувствуя себя так, будто всю ночь ворочал кирпичи. На земле спать — не на перине. Вокруг прогоревшего костра лежали три закутанные фигуры.

Я пошел в свой дом. Нгомо лежал на кровати — на моей кровати и спал. Спал в одних штанах, и у него-была гусиная кожа. Я осторожно накрыл его спальным мешком, вышел и тихо прикрыл дверь. Кругом царило-мертвенное уныние, даже не верилось, что всего час или два назад здесь властвовал густой, напряженный мрак и страстный танец.

Нзиколи, его набухший палец, лечебная ванна, это зеленое варево!.. Из соседнего дома доносились громкие голоса.

— Кокорро ко! — сказал я, подражая стуку.

— Входите, мосье! — Это был голос Нзиколи. Он сидел на своей циновке. — Сегодня я себя хорошо чувствую, мосье, только горло немного болит.

— Вот и отлично. Тре, тре бьен, Нзиколи!

Но на огне опять стоял горшок с зеленым варевом. Видно, предстояла повторная процедура. Женщины в ответ на мое приветствие пробормотали что-то невнятное. Нзиколи смеялся и шутил:

— Вас бы я взял в жены, женщины бакуту такого отличного супа варить не умеют!

Казалось, вся комната превратилась в сплошную улыбку.