Комплекс Мадонны - [99]

— Вы не можете платить мне лишь за поездку с вами.

— Почему?

— Это не имеет смысла. Вы — привлекательный мужчина, вы могли бы пригласить с собой дюжину девушек.

— Я путешествую налегке.

— Не очень-то налегке. У вас какие-то неприятности, да?

— Разве мы не заключили договор?

— Да, заключили… но я хочу знать.

— Не могу тебе этого сказать.

— Я говорила о том, что у меня пока не получается. Мне просто не нравятся все эти мужчины со свиными глазками.

Тедди зажег лампу, теперь, с девушкой, комната не казалась такой пустой. Промокшие ботинки сделали небольшую лужицу у батареи, которая, несмотря на свою внешнюю примитивность, прогрела комнату. Плечи у девушки были узкими, и ее манера двигать ими словно еще одной парой рук, немного напомнила Тедди привычку Барбары подаваться вперед, когда она стремилась к выразительности. Но его желание обладать Деборой оказалось мертворожденным, и Тедди, отпрянув назад, почувствовал то, что, должно быть, ощущала Барбара, когда он ее домогался. Дело было даже не во внешности, умении или же всеохватывающем запахе другого человеческого существа — одна глухая скука, подобная ожиданию опаздывающего самолета, хождение взад и вперед по аэропорту, бесцельное существование, ужасающие пустые скобки, не являющиеся ни жизнью, ни смертью, а каким-то состоянием, лишенным всех добродетелей первой и обладающим всеми пороками последней.

— Вы больны? — спросила девушка.

— Нет, здоров… Ты — симпатичная девушка, но я люблю другую, одну девушку, это трудно объяснить. У меня ничего не осталось. Даже по отношению к себе самому. Если так можно выразиться, я брожу и ищу, что мне делать. Это не просто любовь к ней, это какая-то болезнь. Я подхватил ее так, как подхватывают обыкновенный недуг, — не знаю, что я говорю, — например малярию, и когда я думаю об этой девушке, меня бьет озноб, мне становится плохо, я умираю, и тем не менее для меня это единственный способ остаться живым. Болезнь и лечение соединены в одно целое, они живут за счет друг друга.

Девушка разомкнула объятия, и Тедди опустился на кровать и низко склонил голову, точно на него нахлынула тошнота.

— Любовь — не всепокоряюща, она всеотравляюща. Вот в чем все дело…

— Она любит вас?

— Я думал, что любит… некоторое время. — Тедди остановился и поднял к девушке налитые кровью, но сухие глаза, полные какого-то детского непонимания. — Но затем все прекратилось.

— Вы убили ее?

— Убил? Я? Я не убиваю людей. У меня нет этой склонности. Хотя, возможно, было бы лучше, если бы я ее убил. Я старался быть слишком умным, а это — отрицание жизни, отрицание любви, отрицание всего. Стараясь перехитрить всех, прочесть чужие мысли, просчитать вероятности, ты убиваешь себя — надо всегда идти сложным путем. Учиться, терпеливо ждать. Ждать, когда настанет время, и тебе все скажут по доброй воле. А я нетерпеливый. Я заставлял события происходить, а это значит, что я менял людей, если они не подходили под мои рамки. — Тедди сдавленно засмеялся. — Безумно, не правда ли? Приехать сюда, заговорить с незнакомкой… в этой глуши… вывернуть наизнанку душу. Но я должен был вывернуть душу наизнанку, — понимаешь, должен самому себе, чтобы узнать, есть ли что-нибудь в ней. Для начала даже, чтобы узнать, есть ли вообще душа. Настоящая. Или я просто похож на бумажный пакет, который намок и вот-вот порвется. Если это случится и я что-то узнаю, значит, все это заслуженно. Но если я выживу и встану, а именно это и есть главное, выживу с тем, что у меня есть, а не с тем, что я не имею, тогда, возможно, мне и удастся чего-либо добиться, хотя, даже если ничего не произойдет, я все равно не окажусь проигравшим.

Девушка стояла перед ним, словно застывшая. С волосами, застилавшими глаза, напряженная, полураздетая. Покинутая. Она кивнула.

— Наверное, в этом можно не сомневаться.

— В чем?

— В вашей душе. Спокойной ночи.

— У меня нет часов.

— У кого они есть? Но мы ведь все просыпаемся, правда? Еще раз спокойной ночи.

* * *

Звуки раннего утра — раздражающее цоканье копыт гужевой лошади по брусчатке, скрип несмазанных деревянных колес, молочник, звенящий пустыми бутылками, словно горстью медяков, — пробудили Тедди от глубокого, ничем не потревоженного сна. Он поднялся на локоть, еще не понимая, где находится и что это за звуки, и впервые со времени побега из Нью-Йорка расслоение между прошлым и настоящим стало настолько острым, что Тедди показалось, он вот-вот потеряет равновесие. Он подошел к окну и посмотрел на маленькую пустынную площадь. Невдалеке от гостиницы он увидел здание из белого кирпича с надписью: «ГОРОДСКАЯ РАТУША». А рядом — столярную мастерскую и магазинчик строительных материалов. Тедди не мог вспомнить, чтобы когда-либо прежде оказывался наедине с безмятежностью уединенного городка, в котором так четко были разделены благопристойность и преступность. В больших городах вроде Нью-Йорка все было так тесно переплетено, что порок соседствовал с респектабельностью: начальная школа и по соседству изысканный бордель, букмекерская контора на противоположной стороне улицы от больницы, миллионеры на золотом берегу Ист-Сайда и в двух кварталах от них вопиющая грязь трущоб, подростки-наркоманы и обыденность убийств, — и люди мегаполисов теряли свою индивидуальность, это необходимое раздельное существование и обособленность, которые вплетали детство и юношество в ткань жизни.