Колонна и горизонты - [23]

Случалось, что усталые, голодные, намерзшиеся и невыспавшиеся бойцы с раздражением реагировали на крепкую солдатскую шутку, считали ее оскорбительной и на первом же партийном собрании делали из этого настоящую трагедию. Но те же чрезмерно восприимчивые люди в других обстоятельствах показывали себя настоящими героями. Они первыми выходили из строя, если требовались добровольцы для опасного задания, они смело бросались на врага, словно жизнь для них ничего не стоила, но в то же время надолго запоминали какую-нибудь мелкую обиду, особенно если она каким-то образом была связана с мечтами о нашей будущей свободе.

Крсто, Мирко, Владо, Батрич и Войо приложили немало усилий, чтобы заставить нескольких бойцов, в числе которых был и я, вести записи о прошедших боях и других событиях. Вскоре у нас набралось немного материала о Романии, Игмане и Добравине. Их отредактировали, перепечатали на машинке и вместе с несколькими подходящими иллюстрациями поместили в первом номере ротной газеты. Между тем Томо Коичич часто корпел у окошка над тетрадью, сочиняя драмы и очерки из довоенной жизни рабочих. Нередко возле него собирались в плотный кружок бывшие гимназисты и студенты, чтобы побеседовать о литературе.

В это время в 3-м крагуевацком батальоне случилось чрезвычайное происшествие. В штаб пришла местная жительница и заявила о пропаже шерстяной шали. Личному составу батальона приказали построиться. После вопроса, кто взял шаль, из строя немедленно вышел один боец, которому шаль понадобилась для того, чтобы обернуть босые ноги: иначе он не мог ходить по снегу. Его приговорили к расстрелу. Получив последнее слово, боец высказал единственную просьбу: чтобы в его расстреле не участвовали воины из его роты. Даже перед смертью он беспокоился о том, чтобы не омрачать жизнь своим товарищам…

Из наших мастерских, работавших в Фоче и Горадже, а также от женщин-антифашисток с освобожденных территорий приходили к нам посылки с брюками, гимнастерками, шерстяными носками и другими необходимыми нам вещами. Помню, как трудно нам было разделить первую посылку. Ротный комиссар Леко Марьянович, сидя на пне перед домом, озабоченно покручивал свои пожелтевшие от табака усы и, глядя на сверток, жаловался бойцам:

— До чего же низко я, старый коммунист, опустился, если вынужден делить это тряпье.

Товарищи как могли утешали его, доказывая, что ведение хозяйства — это важнейшее политическое дело, но он никак не мог успокоиться. Вместо того чтобы самому разделить имущество, он попросил подойти тех бойцов, у которых одежда была в самом плачевном состоянии. Наступила тишина. Все смотрели друг на друга, но к свертку никто не подходил. Занятые более важными делами, мы не особенно обращали внимание на то, как мы одеты и обуты. Начались перешептывания, уговоры, каждый вместо себя предлагал товарища, утверждая, что, хотя у него самого брюки или гимнастерка в заплатах, их все же носить можно. Было похоже, что нам так и не удастся разделить вещи. Но в этих отказах и взаимных уговорах крылось и нечто другое, а именно: наше огромное богатство, заключавшееся во взаимном внимании и уважении. Видя, что дело так не пойдет, Марьянович по своему усмотрению роздал одежду.

Ночью батальон покинул село, чтобы итальянцы, находившиеся в Калиновике, не заметили нашего передвижения. Борясь с ветром, проваливаясь в заметенные снегом ямы, мы преодолели горы и после полуночи достигли Обаля — деревушки у шоссейной дороги, ведущей к Улогу. В то время Верховный штаб планировал расширить занимаемую нами территорию в западном направлении и установить более тесную связь с силами народно-освободительного движения в Герцеговине и западной части Боснии. В деревне не светилось ни одно окно. Стояла тишина, которую изредка нарушали лай собак, пение петухов да шум Неретвы, протекавшей внизу, в ущелье.

Хамида и меня определили в дом у шоссе, обсаженного дубами. Мы постучались. Внутри зашуршала солома, стукнул деревянный засов. В дверях появился старик в нижнем белье, со свечой в руке. Он молча пропустил нас в просторную прихожую с земляным полом. В очаге под дубовыми поленьями краснел жар, а вокруг очага, укрывшись ряднами и суконными одеялами, спали люди. Старик провел нас в комнату, где на деревянных кроватях и полу спало еще по крайней мере человек десять домашних. Немного свободного пространства оставалось возле самой двери, и мы, не раздеваясь, улеглись там и сразу же погрузились в сон.

Около десяти часов утра нас разбудили и пригласили к завтраку. Открыв глаза, я увидел наклонившегося над нами бородача в черной мохнатой шапке, надвинутой до самых бровей, а на ней — неумело вылитые из свинца череп и перекрещенные кости. Расстояние до наших винтовок, оставленных в углу комнаты, показалось мне огромным, но улыбка, прятавшаяся в густых усах и бороде незнакомца, и голос, торопивший нас к завтраку, пока не остыл кофе, казалось, не таили в себе угрозы.

Мы встали, молча привели себя в порядок. За столом, возле окна, сидели, поглядывая на нас, еще несколько бородачей в суконных куртках и таких же мохнатых шапках. Красивая, словно только что сошедшая с картины, написанной Чермаком