Колонна и горизонты - [13]

Затем Капичич, поставив перед нами вопрос, попросил ответить на него. Мы оказались в положении людей, которых учат плавать. Когда комиссар назвал мою фамилию, я растерялся, как на экзамене в гимназии. Но все же мне удалось удержаться «на поверхности». Мое выступление было в общем неплохим, и меня еще раз упрекнули в напрасном отмалчивании на прошлых собраниях.

Наши политические познания основывались тогда лишь на общем понимании перспектив развития событий и военной ситуации. Ответ на тот или иной вопрос зависел от личной сообразительности и уверенности в правильности собственных убеждений, которые трудно было поколебать уже хотя бы потому, что мы до истинного понимания происходящего доходили сначала чувством, а уж потом сознанием. Сложившаяся обстановка говорила о том, что мы, как коммунисты, борясь против фашизма, выполняем объективное требование истории. Понимание этого не только позволяло нам сохранять хорошее настроение, но и рождало в нас уверенность, что и в Югославии, и во всем мире враги, в худшем случае, могут лишь замедлить наше движение к заветной цели, отодвинуть на некоторое время ее достижение, но ни в коем случае не остановят нас на этом пути.

В Средне я ходил патрульным чаще всего в паре с Бато Щепановичем или Хамидом Беширевичем.

Зимой во второй половине дня в этих местах воздух становится сухим и морозным. Между селами лежат огромные снежные наносы, в которых ветер оставил глубокие выемки. Вокруг утопают в снегу ели. Ничто не нарушает тишину. Только скрипит под нашими ногами снег, пока мы кружим по возвышенностям и внимательно вглядываемся в оледеневшие окрестности.

Война и тишина — какое противоречие!

После нескольких часов осмотра местности мы наконец остановились, затаив дыхание. Напрягая зрение и слух, мы стараемся заглянуть за ближайшие холмы, но вокруг — ни звука, ни движения. Только белая тишина и что-то таинственное, непонятное, притаившееся в ней.

Кого и чего ждет оно? В моем воображении появлялся другой лик этой тишины, страшный в своем напряжении. Тишина тоже, как лазутчик, прислушивалась к нам. Под ее покровом таилось что-то загадочное, неотступно следовавшее за нами. Этот невидимый ее лик будто усмехался и говорил: «Что вы, пролетарцы, перед моими западнями? Скоро вы отсюда уйдете, и все снова будет принадлежать мне». И я видел смерть в этой тишине, видел, как она простирает свои огромные ледяные крылья над белыми холмами.

Но Бато Щепановичу я ни слова не сказал об этих моих видениях. Скорее всего, Бато не понял бы меня… Эта зловещая тишина безудержно влекла меня в свои темные бездны. Я изо всех сил старался устоять перед ее соблазнами с их жуткой пустотой, которая вначале казалась мне такой прекрасной.

От такой тишины в моей голове начал нарастать какой-то странный гул. Я старался избавиться от этого ощущения, но оно неотступно преследовало меня.

Впереди показались две человеческие фигуры. Это были местные жители. На их головах торчали высокие мохнатые шапки, из-за спин выглядывали винтовки. Они шли сдаваться партизанам. Мы направили их в село, где в нашем батальоне, размещенном в самом большом здании, уже начались политзанятия, а сами продолжали путь. Хижины исчезли за снегом, блестящим на зимнем солнце, лишь на плоскогорье виднелись мягко затененные выпуклости снежных наносов. Воздух свежий, почти сладкий. Мой взгляд безразлично блуждал по плоскогорью, не задерживаясь на деталях. Над сельскими крышами мирно стлался дым, и этот запах возвращал меня к зимам под Комови. Мне снова казалось, что тишина — наша союзница, своего рода передовой отряд, который нашел бы сотню способов, чтобы сообщить нам о подходе противника.

К вечеру облака, обрамленные, как на цветной открытке, хвойным лесом, зарумянились, а затем, бледнея, медленно потонули во мраке, словно большие розовые камни, лежащие на дне мутнеющего водоема. Страх перед тишиной отступил, побежденный мыслью, что я — часть огромной силы, а все мы составляем бригаду бесстрашных людей, которые не представляют себя вне этих необъятных просторов, когда думают о завтрашнем дне, которые сражаются не за себя, не за свою семью, а за счастье всей страны, за свободу всего народа.

Мы шли, охваченные тоской по родному краю, молчали, мечтая о возвращении, о победе, и все вокруг становилось прекрасным. Снега под Средней, горы и хвойные леса снова привлекали наши взоры, в сознании рисовались картины свободы, похожей на этот безоблачный и ясный день.

Измученный тишиной, я повернулся к Бато:

— Ты что-нибудь слышишь?

— Нет. Даже собаки перестали лаять.

Захотелось вскинуть карабин и выстрелить просто так, из озорства, а может, назло тишине, той, мрачной, чтобы стоголосым эхом разнеслось: «Нет! Ты никогда не затопишь нас собою!» Но как объяснить потом Бато причину выстрела? Чего доброго, подумает, что я просто отгоняю свой страх.

Разливались сумерки. На опушке леса зажглись огоньки, все потеряло прежние очертания, вокруг стало как-то мягче и приятней. Приближалось время смены, а до казармы было еще далеко. Кожа на лице онемела, на металле оружия белел иней. Казалось, что мы плывем.