Колокольня Кваренги - [3]

— Еврейка, — ответил папа, видимо растерявшись.

— Ты меня не понял, Абрам, — пояснил Первый. — Я спрашиваю, чем она занималась до семнадцатого года?..

Папа обрадовался.

— Она умерла, — радостно сказал он, — еще в прошлом веке…

Но Первый был начеку.

— А чем она занималась в прошлом веке?..

Папа не знал.

— Я не в курсе, — ответил он…

— Это не ответ члена партии… с двадцать пятого года, — сказал он, заглядывая в папку, — может быть, все оттуда и пошло…

— Что пошло? — растерялся папа. — Что вы имеете в виду?

— А дедушка? — перебил Первый.

— Еврей, — опять ответил папа. Он настолько растерялся, что говорил невпопад.

Первый внимательно посмотрел на папу.

— В тебе явно живы националистические предрассудки, — сказал он, — я спрашиваю, чем занимался дедушка?

Это был коварный вопрос. Папа знал, кем был дедушка, но старался забыть… Дедушка был богач. У него была коза. Тощая, вялая, но живая… Она блеяла на все местечко, так что каждый еврей знал, что у Шлойме есть коза — тощая, вялая, но живая… Долгие годы семья богатого папиного дедушки решала почти гамлетовский вопрос — быть козе или не быть, зарезать ее или нет. Дело в том, что хотя семья была богатой, есть в ней было нечего. Они никогда бы и не решили этот вопрос, если б однажды его не решила сама коза — она издохла… Дедушка не смог пережить этого.

И вот сейчас Первый вспомнил о нем…

— Ну, что молчишь, Абрам, — спросил он — коза была? А?! Была коза?!

Папа покраснел. Он не мог понять, откуда Первому известно про эту несчастную козу…

— Т-так ведь тощая, — извиняясь, произнес папа, — и в-вялая…

— Но живая! — подчеркнул Первый. — Ведь живая?!

Папе нечем было крыть, и он стоял, понуро опустив голову. Он ждал вопроса о родителях. С ними было все в порядке, и он мог как следует ответить, приведя многочисленные факты их революционной деятельности, но Первый, видимо, зная обо всем этом, вопроса не задал. Папе стало обидно, и он ринулся в наступление сам.

— Мой отец, — начал папа, — был…

— Знаем, — оборвал Первый, — об этом знаем…

— А мать, — не унимался папа.

— Прекрати, Абрам, — оборвал Первый, — ты не имеешь с ними ничего общего. Ты весь в деда! С козой! И в этом-то все и дело!

Папин мозг заработал лихорадочно, как, наверное, работает у утопающего перед последним погружением в воду. Первый явно на что-то намекал, а папа не мог понять, на что. Он всегда был чист перед партией и всюду, где только мог, проводил ее курс. Если Первый призывал сеять рожь, то у него и мысли не было призывать сеять пшеницу или, скажем ячмень, хотя и встречались люди, не понимающие этого начинания. Если Первый считал, что необходимо закрыть синагогу, он лично вешал замок на ее ворота, хотя и здесь были люди, не понявшие этого. Он уже много лет не ел фаршированной рыбы, не говорил по-еврейски и даже старался не думать на нем… Чем же мог быть недоволен Первый? И тут вдруг в папиной голове всплыла маца. Она выплыла из шкафа и назойливо плавала прямо перед глазами. Черт бы ее подрал!

— Это неважно, что она свежая, — неожиданно для себя проговорил папа, — я вас уверяю, она с шестнадцатого года.

Первый остановился.

— Кто она? — непонимающе спросил он.

Тут папа понял, что сболтнул лишнего, но надо было как-то выкручиваться.

— Так кто лежит с шестнадцатого года? — вновь спросил Первый.

— Зябь! — выпалил папа и испугался.

Первый внимательно оглядел папу.

— А маца? — спросил он. — Маца с какого года в шкафу лежит?

Почва стала уходить из-под папиных ног.

— Я ее даже не пробовал, — сказал он.

— А откуда же ты знаешь, что она свежая? — резонно спросил Первый.

Папа настолько растерялся, что вдруг заявил:

— Так какой же она еще может быть, если она с шестнадцатого…

— Т-ак, — произнес Первый, — о маце будет особый разговор, — и сделал какую-то пометку в папином личном деле.

«Если о маце будет особый разговор, — подумал папа, — значит, сейчас речь идет совсем о другом…»

И тут Первый стал в позу, какую обычно принимал, разъясняя важные политические аспекты.

Начал он почему-то с середины.

— …Одним из самых живучих пережитков в сознании людей является обрезание, которое веками насаждалось иудаизмом, царским правительством и национальной буржуазией. Сейчас, слава богу, у нас нет ни церковного правительства, ни буржуазии, ни иудаизма. Абрам, я спрашиваю тебя — почему ты сделал обрезание?

Папа никак не мог понять, почему сейчас всплыл этот вопрос.

— Простите, — сказал он, — я этого никогда не скрывал. Об этом указано в моем личном деле.

— О твоем обрезании мы знаем, — перебил Первый, — почему ты сделал его сыну?

Папа побелел.

— Это ложь! — еле выдавил он. — Это провокация с целью замарать и опорочить честное имя члена партии.

Первый задумался. Он решал вопрос: то ли папа не знает о случившемся, то ли знает, но хитрит.

— Абрам, — сказал он, — мне все-таки кажется, что лучше признаться…

— Мне не в чем признаваться! — закричал папа. — Я требую немедленной проверки. Слава богу, есть такая возможность…

— Это опрометчивое решение, — заметил Первый, — но раз ты хочешь…

И позвонил в колокольчик.

В кабинет один за другим вошли члены бюро, и по тому, что ни один из них с папой не поздоровался, папа понял, что они в курсе дела.