Колоколец давних звук - [7]

Отец не стал торопить Пашку домой, один погнал и свою коровенку, и соседских с улицы. Остались Пашка с Семкой вдвоем. Семка тут только робко, с оглядкой — чувствовалось, как он подбирает слова, — спросил:

— Ну как? Ничё… Можно пасти?

— Пока ничё, — в тон ему ответил Пашка. — Не знаю, как в жару будет. Теперь прохладно — ни комарья, ни паутов.

— Я как-нибудь соберусь с тобой, отпрошусь у матери. Не заругает твой отец?

— Да ты что! — заторопился Пашка, чувствуя, как что-то ласковее встрепенулось у него внутри. — Конечно, нет. Какой разговор.

Тут и Левка подоспел. Встрепанный больше обычного: резинка в его фланелевых шароварах ослабла, опушка съехала на живот, рубаха задралась, пупок наголе. А сам довольный, улыбка во всю рожу, вокруг рта белые мучные усы. И в руках полная кепка.

— Живем, ребя! Давай отсюда в клубный садик.

Весь вечер не покидало Пашку хорошее настроение. Уже засыпая под тяжелым тулупом в чулане, он вспомнил Левкину озорную физиономию и мысленно сказал сам себе, словно спокойной ночи пожелал: «Живем, ребя!»

5

Каждый день спозаранку, оглашая улицы новеньким пастушьим рожком, Пашка вышагивал рядом с отцом, собирал стадо. Он часто встречал знакомых пацанов с удочками, отправлявшихся пытать переменчивое рыбацкое счастье, но уже не смотрел им вслед с прежней болью и тоской. Свою занятость, прочную прикованность к повседневной работе стал переносить довольно спокойно. И заманчивые россказни соседских мальчишек и одноклассников со временем уже не вызывали в нем зависти. Он постепенно смирился с мыслью, что настоящая бурная ребячья жизнь идет мимо него, стороной.

Трудней приходилось, когда стадо возвращалось домой. Каждое такое возвращение Пашка переживал как мучительную пытку, На плотине в урочный час коров встречали чаще всего не придирчивые хозяйки, а их шустрые помощницы-девчонки. Среди них было много знакомых. С ними Пашка бегал в школу, сидел в классе, проводил пионерские сборы. Давно ли они таскали этих девчонок за косы, могли дать под бок чувствительного тычка или припечатать сумкой по худеньким лопаткам… Теперь девчонки стали не те.

Вон попробовал было Пашка по старой памяти побороться с соседской Женькой — и ничего у него не вышло. Женька — озорная, пацан пацаном, вечно с ними вместе: и в сыщики-разбойники играть, и кучу малу громоздить. В обиду себя не давала, по-взаправдашнему отмахивалась от обидчиков. В шутливой схватке Пашка раньше не раз валил ее на землю и накрепко прижимал, не давая вывернуться. А тут вдруг ничего не получилось. Женька бросила его самого. И раз, и два. Пашка уж не рад был затеянной возне, уходил от борьбы, растерянно отпихивался от разгоряченной Женьки, не понимая, что это такое с ним. И Женька уж недоуменно поглядывала на него, дразняще хихикала, подзадоривая: чего, мол, скис? А Пашка и сам толком не знал, отчего он не может побороть Женьку. Только они сойдутся вплотную, только попытается Пашка обхватить ее покрепче, стиснуть изо всех сил, только почувствует необычную мягкость на своей груди — куда и сила уйдет, исчезнет сноровка. Тело становилось непослушным, обмякало, руки расслабевали, и он летел, словно земля сама притягивала его к себе…

С этими повзрослевшими девчонками прошедшей зимой после уроков мальчишки вовсю разучивали танцы. Еще неумело, краснея при каждом неловком шаге, пытались кружиться на школьных вечерах. А когда по праздникам собирались у кого-нибудь дома без родителей на невинные вечеринки, после чая и танцев под хриплый патефон крутили бутылку на полу и несмело, целомудренно целовались.

Ах, как хотелось Пашке, чтоб раскрученная его рукой бутылка всегда поворачивалась горлышком к Верке Кутовой! Как больно было ему, когда ей выпадало целоваться с другим.

Почему он потянулся именно к Верке, Пашка не мог объяснить даже себе. Наверное, потому, что в ней было то, чего не хватало ему: бойкость, непринужденность, подкупающая распахнутость, умение так вот, запросто выйти перед целым залом зрителей, прочитать стихи, спеть или сплясать.

Вообще-то Пашка сам, пожалуй, не обратил бы на нее внимания. Была она неброской внешности: маленькая, с коротко стриженными рыжеватыми волосами. Не то что у некоторых — коса вдоль всей спины! И черты лица мелкие — остренький нос, тонкие губы. Отличала ее от других необычная смуглота. «Черномазая», рассердившись, обзывали ее мальчишки.

Верка сама стала выделять Пашку среди других. Ей было все нипочем. Она даже хотела пересесть к нему за парту, когда он оказался без соседа. Но тут Пашка, больше из-за боязни ребячьих пересудов, отстоял свою независимость — откуда духу набрался! — и вдобавок нагрубил ни в чем не повинной девчонке.

Пашка читал, пожалуй, больше всех в классе. Читал много, и вразброс, что под руку подвернется. К тому времени позади были и «Спартак» Джованьоли, и «Тихий Дон», и «Война и мир», и особенно поразивший, взволновавший его «Идиот» Достоевского. Верка, особо не увлекавшаяся чтением, вдруг стала брать у Пашки книги, советоваться с ним, рассказывать о прочитанном. Она даже записалась в клубную библиотеку, где Пашка числился активистом, и вместе с ним помогала библиотекарше оформлять выставки, подклеивать порванные книги.