Колебания - [98]
— Ну, пусть его, так я и сама могу… Вот так, — стала приговаривать женщина, и Холмиков почувствовал, как дотронулась она до его ледяной кожи. Руки её были сильными, грубыми, почти мужскими, и совершенно некстати он заметил вдруг разительный контраст между его собственными пальцами — тонкими, длинными, холёными, такими, с которых следует неторопливо стягивать бархатную перчатку, и её — короткими и приплюснутыми, похожими на маленькие грязные картофелины. Она крепко и уверенно взяла его правую руку и перевернула ладонью вверх, а затем накрыла её второй рукой. Холмиков, застыв, в оцепенении смотрел на цыганку, не отводя взгляда и не полностью осознавая происходящее. Она закрыла глаза, и они быстро задвигались под тяжёлыми тёмными веками. Её рука всё крепче сжимала его запястье, причиняя ему уже некоторую боль, а вторая рука грубо щупала его ладонь. Так продолжалось некоторое время. Холмиков не мог понять, сколько именно — в тот момент ему показалось, что всё куда-то исчезло, будто бы что-то нарушилось в самом мироустройстве; это было едва уловимое, но ясное ощущение, едва поддающееся описанию; ему чудилось, будто ход времени также нарушился, что время растянулось или, наоборот, сжалось; когда цыганка дотронулась до его руки, он уже готов был поклясться, что они стоят так целую вечность, и в тот же момент сознавал, что прошла секунда. Он будто физически стал ощущать волны энергии, идущие от неё и через руки проходящие к нему и сквозь него. В какую-то секунду он заметил, что исчез вдруг и страх перед этой женщиной; её глаза по-прежнему двигались под опущенными веками, а руки сжимали его руку, и могильный холод всё ещё пробирал его, и однако страха не было. Холмикову стало даже казаться, что решение не давать ей руки было бы непростительно глупым… Но вдруг женщина открыла глаза, и они засверкали чёрным ещё сильнее, чем прежде, засверкали, как далёкие космические пространства, как сгустки тьмы. Она отпустила его руку, бросила её, так же резко, как и схватила за секунду — за вечность? — до этого. Холмикову показалось, что она изменилась в лице, что в нём появилась какая-то ожесточённость, злость и вместе с тем как будто решимость.
Он смотрел на неё в молчаливом тревожном ожидании, точно пациент в кабинете врача. Цыганка отчего-то молчала, сверкая глазами, и напряжение росло. Прежний страх вернулся к Холмикову, становясь сильнее. Наконец до него донеслись её слова, и они заставили стены, и чёрное небо, и далёкий лес кружиться и плыть.
— В следующем году ты умрёшь, — сказала цыганка. — Уже умираешь.
Едва он услышал это, как слева раздался оглушительный свист, будто кто-то пробрался Холмикову в самое ухо и там изо всех сил засвистел. Инстинктивно он повернулся влево, вздрогнул, и, ничего не заметив там, закружился на месте, оглядываясь по сторонам, будто потерянный ребёнок, а затем обнаружил вдруг с ужасом, что стоит наверху лестницы, ведущей в подземный переход, совершенно один.
Вдалеке по-прежнему чернел лес, а с другой стороны железной дороги мигали бледные огоньки. Свист резко стих, и более ничто уже не нарушало тишины.
Никакой цыганки рядом с ним не было, а правая рука его крепко сжимала книгу.
Глава 19
Роман отошёл от окна и вновь сел за стол, освещённый мягким светом лампы. Он дал отдых глазам, понаблюдав за падающим снегом, и теперь вернулся к чтению большой статьи о современном искусстве Англии — на языке оригинала. Хмурясь, он отмечал карандашом слова, значение которых требовалось уточнить, подчёркивал наиболее важные предложения, делал пометки на полях. Так проходил вечер пятницы.
Обыкновенно Роман в течение недели составлял для себя план на выходные, к выполнению которого приступал уже в пятницу; за неделю накапливалось множество дел, на которые не хватало времени, как например: прочесть статьи, дописать или отредактировать собственные, проверить работы студентов. От плана он не уклонялся и зачастую успевал сделать даже больше, чем задумывал. Однако в тот вечер что-то как будто мешало ему, то и дело отвлекало, заставляло подходить к окну чаще обычного, листать статью, подсчитывая, сколько страниц остаётся до конца. Смысл многих строк ускользал от Романа, и он перечитывал их несколько раз. Он никак не мог сосредоточиться и не понимал, что являлось тому причиной. Смутить и привести его в состояние, в котором невозможно было бы занятие наукой, могли лишь исключительные происшествия; так, например, годом ранее случилось, что кот, живший у матери Романа, умер от опухоли, и Роман, утром узнав об этом, в течение целого дня не мог взять в руки ни одной книги, ни одной статьи, а под вечер почувствовал себя настолько подавленно, что отменил даже и лекцию в университете. Но теперь, в обыкновенный зимний пятничный вечер, как ни старался, Роман не мог объяснить себе, что его беспокоит. Однако это неясное беспокоило его лишь сильнее, и в конце концов он со всей злостью швырнул статью на стол вместе с карандашом. Карандаш покатился и со стуком упал на пол.
