Колебания - [96]

Размытые полу-ночные пейзажи закачались, однообразные настолько, что казалось, поезд проезжает определённый отрезок пути, а затем неведомые силы возвращают его обратно, и всё повторяется.

Одинаковые платформы серыми пятнами выплывали из темноты каждые несколько минут, и поезд тормозил со вздохом и скрежетом. Потоки людей вливались и выливались, отчего в вагоне не становилось однако свободнее, а затем вновь мимо окон плыли пейзажи, совсем уже почерневшие.

В вагоне было удивительно тихо. Ни одного музыканта, ни одного торговца носками, фонариками и пластырями не заметил Холмиков. Окружающие его люди все сохраняли тишину, словно сговорившись; слышались лишь перестук колёс, гудки редких встречных поездов да короткие просьбы: «Пропустите, пожалуйста…», когда вновь показывалась из темноты серая платформа.

Тепло, тишина и гипнотизирующее однообразие заоконных картин медленно действовали на сознание Холмикова; он погружался точно в какой-то транс, утомлённый и эмоционально измученный, опустошённый, как теперь он заметил, долгим и странным днём, чувствуя справа от себя чей-то плотный и тёплый бок и как будто бы этим успокаиваемый. Его глаза закрывались, а разум туманился, и только руки по-прежнему крепко сжимали переплёт книги. Холмиков прислонился головой к холодной стене и, помня, что Комариная — конечная, не стал сопротивляться одолевающему его дорожному сну, — чуткому и причудливому, особенному сну, странно смешивающему фантазию и действительность, стирающему грани между ними и отправляющему человека в те миры, доступ в которые редко открывается нежащимся в тёплой постели после вкусного ужина. Это миры беспокойных, тревожных снов, не приносящие отдыха, а лишь утомляющие сильнее, рождающие порой после болезненного пробуждения определённые мысли, неизвестно, способные ли возникнуть самостоятельно. Это сны, в которых нередко открывается правда — какой бы она ни была, или же открывается путь к ней.

Перед Холмиковым закружились вновь все образы прошедшего дня. Он будто переживал его заново, только теперь до чего-то додумываясь, проникая куда-то — в те области, что закрыты и невидимы сознанию, когда оно бодрствует. Перед ним смешивались и перетекали друг в друга будничные картинки его работы на кафедре, причём теперь он видел себя как бы со стороны: спокойного и сосредоточенного мужчину в костюме, объясняющего что-то не то студенту, не то коллеге-преподавателю; они все слились для него в одно. Пугающие, полубредовые идеи и образы, мерещившиеся ему в такси, были уже неотделимы от действительных, бывших в реальности; вот он говорит с Яной, стоя напротив портрета, а вот он душит её в маленьком кабинете, и она падает на пол; вот он наблюдает, как Лизе становится плохо от выпитого шампанского, а вот он сидит напротив неё в ресторане Лас Флорес и слушает длинную исповедь. Теперь Холмиков не был уверен уже, что происходило с ним в тот день на самом деле; во сне ему вновь показалось, что он болен, и промелькнула далёкая мысль, что он мог всё перепутать, и привидевшееся в такси было реальностью, а реальность была выдумкой. Говорил ли он с Яной, или же задушил её, согласился ли он встретиться с Лизой, о чём та просила его уже четвёртый день, выслушал ли её, смущаясь собственного поступка, забрал ли у неё книгу — или же отравил, будто герой дешевого сериала?.. Полный людей зал вновь представился вдруг ему, только теперь на сцене не было микрофона — и через секунду, когда он хотел уже возмутиться, та маленькая девочка, замеченная им на перроне, внесла ему микрофон, улыбнувшись. Затем зал стал кружиться, как карусель, вокруг сцены, всё набирая скорость, а в первом ряду две девушки оставались неподвижными на своих местах, и они смотрели на Холмикова с улыбками, по которым он узнал вдруг Яну и Лизу. По-прежнему слыша далекий перестук колёс и тихий голос, неразборчиво объявляющий станции, Холмиков стал будто бы замечать, что сильнее погружается в сон. Обыкновенно этот переход не заметен, но Холмиову казалось, что он поймал его и увидел границу. Изображение кружащегося зала исчезло, и видения стали причудливее. В пустоте возник вдруг гигантского размера раскрашенный чёрно-зелёным жук, шевелящий длинными лапками и тянущий их к Холмикову. Это было жутко и омерзительно, но едва пошевелившись, Холмиков заметил, что отчего-то потирает ладони. Через секунду жука уже не было видно, а только он тем не менее был: Холмиков стал им, точно как герой всем известной повести. Тонкие длинные лапки шевелились, и он уже полз куда-то. Затем перед ним, вроде вновь превратившимся в человека, появились вдруг те, кого он уже видел. Яна стояла, внимательно и несколько робко смотря на него, и держала за руку всё ту же маленькую девочку с платформы, и вокруг них что-то светилось и сияло. Тогда Холмиков словно приготовился — в одну секунду, незаметно для самого себя — испытать злобу, досаду и ненависть, заполняющие и сжирающие теперь всю его душу при одной только мысли о Яне, но неожиданно — на их месте он обнаружил лишь пустоту. Яна стояла напротив, а он не находил в своем сердце ничего, кроме тишины и спокойствия. Тогда перед самым его лицом в воздухе появилась книга, она раскрылась, и будто бы кто-то невидимый стал быстро листать страницы. Маленькая девочка также видела это, и, по-детски обрадовавшись, стала смеяться, не отпуская руки Яны. Холмиков смотрел на них и на книгу, точно околдованный, а затем, когда ему стало уже казаться, что это длится вечно, всё исчезло, как вспышка света во тьме.