Колебания - [95]

Он опоздал на экспресс. Двери его сошлись плавно, с тихим шипением, прямо перед подбегающим Холмиковым, и серебристый состав легко заскользил по блестящим рельсам в направлении области, незаметно набирая скорость с каждой секундой.

Холмиков, сверившись с расписанием на табло, нашёл подтверждение отвратительной догадке: следующий экспресс отправлялся лишь через полтора часа. Однако через двадцать минут до станции Комариная шла обыкновенная электричка — со всеми остановками. Желая только скорее попасть домой, Холмиков не находил в себе сил ожидать полтора часа, даже если и в зале повышенного комфорта. Скрепя сердце, в мрачной решимости он повернулся к табло спиной и направился в противоположную сторону.

У только что прибывшей электрички омерзительная Холмикову толпа уже сконцентрировалась в нетерпеливом ожидании, так остро желая проникнуть внутрь и сесть, что из вагонов невозможно было выйти. Лица людей выражали молчаливую готовность равно к защите и нападению. У тех, кто стоял ближе всех к самым дверям в вагон, были лица бегунов на олимпийском старте, ожидающих сигнала. Их внимательность, за долгий трудовой день сменившаяся рассеянностью и утомленностью, вновь вернулась теперь, когда они, стоя по сторонам от входа, следили за боками и ногами, мелькающими перед ними; точнее сказать, они следили, не станет ли вот этот самый промелькнувший бок последним, не покажется ли за этой вот парой ног пространство пустого тамбура, — ведь если так, каждая секунда будет на счету.

Холмиков теперь видел это — он, не помнивший, когда в последний раз ожидал освобождения вагона, не следил за мелькавшими ногами и боками; он не мог оторвать взгляда от бледных, серьёзных, неприветливых, некрасивых лиц напротив него, видневшихся сквозь поток выходящих из вагона; Холмиков ничего не думал о них; он будто утратил эту способность. Он только наблюдал и чувствовал что-то, ни на одном ощущении не останавливаясь мысленно.

В те несколько секунд, что потребовались на полное освобождение вагонов, в те полминуты бессмысленного наблюдения за лицами злыми и даже пугающими, один мимолётный эпизод неожиданно привлёк внимание Холмикова и отчего-то запомнился ему. Справа от него, среди фонового шума, походящего на помехи, вдруг послышался, выделился чей-то тоненький, девчачий, но достаточно громкий голос. «Я рисовать буду, когда стану большой, нарисую картины и в них всё, будут дома, собаки, и небо». Холмиков повернул голову. Рядом с ним стояла маленькая девочка, а женщина, которая показалась Холмикову её бабушкой, держала девочку за руку и ласково смотрела на неё сверху. Шапочка с двумя разноцветными помпонами и детское, но необычное какое-то лицо: и серьёзное не по годам, и вместе с тем весёлое. «Я и тебя тоже нарисую, и повешу в гарелее… Где мы сейчас были!» «Галерее», — поправила её бабушка, улыбаясь. «Галерее, — повторила девочка и засмеялась, — повешу в галерее! …И буду рисовать еще». Тут всё вдруг пришло в движение, и девочка с бабушкой потерялись из виду, будто исчезли, хотя и стояли совсем рядом с Холмиковым.

Преимущество в двадцать минут позволило ему сесть в уголке, у большого, в разводах и пятнышках, окна. Уже через минуту голубоватая жёсткая скамейка рядом с ним вся была занята, так же как и все остальные в вагоне.

Холмиков стал глядеть в окно, утратив, казалось, и самую способность замечать окружающее. Он погрузился в себя, рассеяв взгляд в заметаемом снегом людном перроне за окном, в бледных силуэтах фонарей, в сетке креплений и перекладинок на фоне мутно-белой крыши, во вспыхивающих вдалеке огоньках шоссе.

День завершился. Зимние сумерки перетекали в долгую ночь. Жалко было эти сотни людей, не попавших ещё домой, застигнутых снежной тьмой посреди неприветливого вокзала, где всё, железное, бетонное, механическое было сильнее их, укутанных в пухлые куртки, пальто и шарфы и имевших оттого, наоборот, вид много более беззащитный, детский какой-то, чем если бы они все предстали вдруг полностью обнаженными. В этих толстых пуховиках, в нескольких слоях шарфа, в каждой петельке связанных шапок и варежек скрывалась их уязвимость и хрупкость, и внешний мир был враждебен, как и во времена незапамятные.

Холмиков это чувствовал смутно, мыслями будучи далеко, и то тяжёлое, что лежало у него на сердце с самого момента встречи в Лас Флорес, будто увеличилось в несколько раз.

Кто-то прижал его вплотную к стенке, и ему стало тесно и неудобно; он не мог уже двинуть локтями, и руки лежали на коленях как-то неестественно, крепко однако сжимая полученную обратно книгу.

Электричка двинулась с места.

Отблески фонарей на перекрещенных путях, исписанные граффити серые грязные заборы, невысокие здания, выстроенные по обе стороны железной дороги, кажется, единственно для того, чтобы сделать печальную картину ещё более печальной, — лишь этот отрезок пути значительно отличался от остальных. Как только поезд покинул эту зону, зону перед конечной, перед большим Курским вокзалом, где множество дорог сходится, и стрелки направили его на одинокие рельсы, ведущие к станции Комариная, как наблюдение за дорогой превратилось в наиболее скучное и утомляющие занятие.