Колебания - [94]

Но вот — всё покрывается рябью, дрожит, вновь рассыпается. И вдруг — перед ним большой, ярко-освещённый праздничный зал, ряды кресел, и все они заполнены тысячами людей, и ни одного нет пустующего кресла. Он делает вдох — и микрофон, находящийся так близко от его лица, издает этот звук — тот самый, звенящий и гулкий, и тогда он обхватывает микрофон рукой, кашлянув несколько робко и нервно, как и полагается человеку, стоящему перед многотысячной толпой, — и затем стихает шум в освещённом зале, и гаснет свет, — и тогда он начинает говорить… Он говорит долго, о, как он счастлив наконец говорить! Он благодарит их, благодарит всех, каждого отдельного человека, сидящего в зале, и всех, кого нет там, он чувствует, как слёзы подступают близко-близко и вот-вот грозятся потечь по щекам. И зал рукоплещет, и он видит — люди в зале также не могут сдержать слез, и когда он заканчивает говорить, то слышит выкрикиваемые ими слова благодарности, а затем сотни вспышек ослепляют его, и возникает вдруг рядом охранник и ещё какие-то люди, и он уходит с ними, — а золотой кружок с выгравированным на нём мужским профилем всё ещё стоит у него перед глазами… Золотой кружок на мягкой бархатистой подушечке…

Внезапно послышался Холмикову страшный грохот, и всё утонуло в облаке пыли. Холмиков стоял теперь в самом центре облака и всей грудью вдыхал эту пыль, вдыхал и выдыхал, и так сладостно и легко не дышалось ему ещё никогда прежде. Он был будто бы рыбой, брошенной, наконец, в воду спустя бесконечность секунд, проведённых на суше. Он вдыхал эту пыль и смотрел, видел сквозь неё. Прямо перед ним складывался карточным домиком, рушился этаж за этажом Старый гуманитарный корпус, рушился вместе со всеми, кто записывал в толстые разноцветные тетради целые тысячи умных слов, терминов и наименований, дат и фамилий. Рушился вместе со всеми, кто искал в лабиринтах библиотеки старые тома толкового словаря. Рушился с грохотом, стоном и скрежетом, погребая под обломками всех, кто сидел за исписанными партами и стоял у старых выцветших досок.

Как он был счастлив!..

Машина вдруг резко остановилась, и Холмиков, вздрогнув, взглянул в окно. Увиденное там показалось ему отчего-то уморительным, смешным нестерпимо, и, расплачиваясь с водителем, он давил в себе душащий его смех.

***

По прошествии двух часов Холмиков вышел на заснеженную улицу, где ранее остановилось такси, обернулся и оглядел здание за спиной. «Las Flores», включившее уже подсветку, несмотря на то, что зимнему дню оставалось до сумерек ещё полчаса, всё светилось желтовато-белым, ярким и одновременно мягким каким-то светом: и изящная надпись на вывеске, и незанавешенные большие окна, и два фонарика у самого входа. Это сияние сквозь густо падающий снег было прекрасно, утонченно-прекрасно, невесомо. Отвернувшись, Холмиков вновь почувствовал, как смех наполняет его, каждую клеточку, раздувается в нём и душит. Тогда, отвернувшись, он не стал более глядеть на цветочный ресторан и, опустив голову, зашагал прочь от него, вдоль по улице, быстро и уверенно, не замечая прохожих-теней и машин, несущихся мимо. В его правой руке была зажата книга.

«Я не знала, Саша…, — звенела и плыла перед ним по воздуху однообразная, простенькая и чем-то прелестная мелодия. — Я не знала, я правда…»

«Я не знала, Саша…, — всё повторялся и повторялся один и тот же мотив. — Я не знала, я правда…»

Холмиков вдруг, точно устал слушать это, остановился посреди улицы и достал телефон.

«Я не знала, Саша…» — несколько прикосновений к экрану, синенькие кружочки, ряд голубоватых цифр. — «Я не знала…», — белый прямоугольник и в нём — красная надпись. — «Я не знала, Са…», — одно лёгкое нажатие, стихающая мелодия, — «Заблокировать контакт».

Холмиков зашагал дальше. Вдруг — новая мелодия, теперь более тихая, удивлённая, грустная. «Я никогда тебя так не звала, я не считала таким…» Холмиков вновь остановился, прислушиваясь. Мелькнула перед глазами открытка и изображённый на ней большой ярко-раскрашенный жук. «Я не знала, я потеряла друга… Я ехала в такси, когда нашла её в сумке, я видела это впервые в жизни, и, прочитав, стала тут же звонить тебе… Я никогда тебя так не звала… — робкий и умоляющий взгляд небесно-голубых глаз. — Я благодарна тебе за всё… Не стоит и говорить о прошлом, но те дни — вероятно, лучшее, что было со мной за всю мою жизнь. А эта жизнь, Саша, теперь так сильно пугает меня… Я что-то ищу и пытаюсь выбрать, чувствую такую ответственность за собственное будущее, какой никогда не чувствовала. Остаётся полгода — а дальше безумие, неизвестность… Я понимаю, что именно теперь нужно делать хотя бы маленькие шажки, что уже пора — но я всё пытаюсь решить, в какую же сторону…»

Он ускорил шаг, продуваемый усиливающимся ветром и засыпаемый снегом. Красным ласковым светом над уходящей вниз серой лестницей горела большая «М», и Холмиков скрылся в подземных ходах и тоннелях, а мучающая душу мелодия постепенно стихла, заглушённая гулом и грохотом.

***

Пейзажи, похожие на размытые водой тёмные карандашные наброски, медленно проплывали, покачиваясь, за окнами. Людская масса уплотнилась и вжалась в стены электрички, следующей до станции Комариная, и Холмиков вжался бы так же, не зайди он в вагон за двадцать минут до отправления.