Колебания - [93]

— И не надоело им?.. То есть, говорить об этом. Если это то, о чём я думаю… Хип-хоп, поэзия — об этом рассказывали даже по новостям… Это уже просто смешно. Но, с другой стороны, — хотя бы что-то происходит ещё на нашем факультете…

— Понимаете, Яна, филологический факультет — вроде жирафа…

Яна не сдержала улыбку.

— Это правда, и я знаю, что многие не придут даже на эту лекцию, потому что — до сих пор — одна лишь мысль о том, что популярно сейчас, вызывает у них смех.

— Хорошо всё, что талантливо, — с готовностью подхватил Холмиков. — Я всегда знал, что вы понимаете это. Думаю, — продолжил он, взглянув ей в глаза, — из вас и вправду мог бы выйти писатель… Но только вот опиши вы даже этих самых людей — ничего бы не поменялось, — он помолчал, а затем, так же глядя Яне в глаза, произнёс более тихо, но совершенно отчётливо: — Вы ни на кого не смогли бы повлиять, что бы ни написали.

Яна непроизвольно сжала рукой угол стола, около которого стояла, что не ускользнуло от Холмикова, который смотрел на неё, улыбаясь как бы сочувственно и понимающе. Она перехватила его взгляд и ответила, стараясь, чтобы её голос звучал по-прежнему спокойно:

— Тот, кто пишет, не имеет цели повлиять на что-либо, он пишет, потому что мучается, не может не высказать, не изобразить то, что видел и чувствовал… И если впоследствии написанное влияет на людей, то лишь благодаря этой искренности и откровенности… И потому, что читатели узнают себя и видят неприглядную правду. Люди, даже далекие от теории литературы, понимают это…

— Возьмите вашу папку, Яна, — быстро сказал вдруг Холмиков, — и не оставляйте то, что пишете, — особенно, если это дипломная работа, — в неподходящих для того местах…

Он бросил папку на стол и так же быстро вышел из аудитории, оставив Яну, не успевшую что-либо ответить, одну.

В совершенном смятении она посмотрела ему вслед, а затем, огибая полупустой стенд, подошла к большому окну. С бесконечной высоты непрерывно падал снег, стирая и небо, и горизонт, и землю, окутывая всё сплошной облачной пеленой. Казалось, корпус оторвался от земли и плывёт сквозь снежные ветры высоко в облаках как гигантский призрачный корабль. Всё виделось искаженным, придуманным, будто бы чьей-то странной фантазией. Снегопад затянулся над Москвой, распластался над всей её площадью белой тенью, заполнил все улицы и парки, будто туман, погружая людей в непроглядное царство белизны, превращая их в маленьких потерянных мальчиков и девочек, всматривающихся вдаль, но ничего не видящих. Зима стирала отличия и путала адреса, всё казалось одинаковым, словно пространство было заколдовано, а время сбивалось, замедлялось и останавливалось, и везде был лишь один и тот же бесконечный снегопад. Приглушённое освещение в аудитории много способствовало тому, что Яна, загипнотизированная равномерным падением снега за окнами, не смогла даже думать о разговоре с Холмиковым; взгляд, устремленный вдаль и не находящий там преград, не находящий ничего, кроме белизны и мельтешения, рассеивался среди мелькавших хлопьев, и мысли Яны, вопреки её собственным ожиданиям, мгновенно стали пустыми, медленными. Если бы кто-то мог видеть её в тот момент, то удивился бы, каким особенно ясным, даже умиротворённым было её лицо, освещённое бледным зимним светом. В аудитории стояла тишина такая же, как и в душе у Яны, а снегопад, идущий с самого утра, лишь усиливался.

Глава 18

Выйдя из аудитории в узкий, полупустой коридор десятого этажа, Холмиков раздражённо спустился вниз, рывком распахнул дверь, вышел из корпуса и свернул вправо, к автомобильной дороге.

Проходя через калитку в ограждении, определявшем границы Университетской территории, Холмиков чуть-чуть не задел плечом какую-то женщину, так что она едва успела увернуться, что-то воскликнув. Холмиков даже не расслышал этого, уже оставив женщину позади, сделав всего несколько шагов и дёрнув дверцу первого оказавшегося рядом такси.

— На Таганскую, дом семь!

Такси двинулось с места, и Холмиков на заднем сиденье откинулся на спинку, тяжело дыша. После разговора с Яной ему нестерпимо захотелось получить обратно книгу. Он не знал ещё, что собирается делать с ней, а только забрать её было необходимо. За окнами такси мелькали здания и блики фар, а Холмиков точно в полузабытьи напряжённо думал о чём-то. Сотни странных, диковинных каких-то идей и планов кружились перед ним, сменяя друг друга. Вдруг ему стало казаться, что он заболевает; механическим движением он дотронулся даже до лба.

В другую секунду ему внезапно представилось, как он стоит посреди маленькой залитой белым зимним светом аудитории на десятом этаже, и пыль кружится, поднявшаяся оттого, что с грохотом рухнула старая парта; низкая деревянная дверь плотно закрыта, а Яна, прижатая плотно к холодной стене, дрожит и извивается, пока его руки в тугое кольцо сжимаются на её горле, давят его, давят, и она хрипит, а потом враз вся как-то обмякает, тяжелеет, и тогда он резко разжимает руки, и она падает на пол, и остаётся лежать там в неестественной, нелепой до неловкого смеха позе.

Машина вильнула вправо, и Холмикова встряхнуло на заднем сиденье, подбросило слегка, и видение рассеялось, исчезло бесследно из памяти, и на его место пришло следующее. Теперь Холмиков видел её, очаровательную, словно сияющую каким-то неуловимым кристальным светом, невинную девочку-ангела, со светлым каре, спадающим на лоб, одетую в тонкое чёрное платье; он сидел напротив, сидел напротив неё за каким-то столиком, за очередным, точно таким же, как и сотни столиков до того, в каком-то кафе, ресторане, баре, на уютной летней веранде или в полумраке зала, за окнами которого Москву заносило снегом, и наблюдал. Он смотрел спокойно и мягко улыбаясь, как она делает глоток, как несутся вверх пузырьки искрящегося золотистого шампанского, как тоненькая ручка ставит бокал на стол, и как через несколько секунд пропадает вдруг улыбка, стекленеет взгляд, останавливается несмолкающая весёлая речь о чём-то бессмысленном и прекрасном, и вот на хорошеньком личике появляется такое по-детски испуганное, удивлённое выражение, и вот она подносит ручку к тонкой шее, прикасается к горлу — инстинктивное, неосознанное действие, жизнь, не сдающаяся до самого конца, обман убеждения, что неподвластное нам мы контролируем; ей кажется, эта ручка у горла остановит странный и страшный процесс, происходящий в нём, — но процесс глубже, он уже в самой крови, в мозгу, и когда она понимает это — о, эти небесно-голубые глаза! Бедная, бедная маленькая Лиза… Но будь благодарна! Теперь ты непременно уже станешь ангелом, тем ангелом, которым ты никогда не была и никогда бы не стала.