Колебания - [77]

И осенью, в тот же год, когда Максим окончил магистратуру, он устроился в издательство «НВЛ». Однако дни с тех пор стали тянуться, однообразные и бесцветные, и по прошествии полугода не раз Максим собирался даже писать заявление: и Фатин, и то, какие книги они издавали, были нестерпимо противны Максиму; эти книги не хотелось ни исправлять, ни редактировать; ничто уже не могло их спасти. Это были несчастные дети-уродцы, как бы ничем не виноватые и вызывающие жалость, но едва ли они приносили миру литературы хотя бы что-то, помимо горечи и тоски, помимо досады и разочарования. И в душе у Максима копилось невыносимое отвращение к ним, и в особенности — к их авторам, бессовестно оскверняющим понятия «книга», «роман», «литература». Он ненавидел их тихо, но, когда начинал писать заявление, рука его останавливалась на середине, и, неуверенный, что сможет найти работу лучше, Максим оставался в «НВЛ», постепенно начиная ненавидеть и самого себя. Лишь через три года, солнечным сентябрьским днем всё, казалось, сложилось в чудесную картинку: в одну секунду Максим будто понял, почему неведомые силы удерживали его в издательстве; он более не обвинял себя в малодушии, он едва замечал и те книги, которые редактировал, и ненависть успокоилась и утихла в его душе — на долгие два с половиной месяца.

Оттого, одновременно с тем, как такси неумолимо приближалось к дому Романа, Максим становился всё мрачнее и мрачнее; с каждым метром заснеженных улиц, скользящих под колесами машины, в его душе росло и укреплялось недовольство собой, жизнью, целым миром. Максим вспоминал те вопросы, которые Роман задавал лекторам на межфакультетских курсах; он вспоминал и те лекции, которые позже читал сам Роман; и каждое воспоминание отражалось страданием на лице у Максима, точно от боли в животе. Нетерпение и радость Жени, чувствовавшиеся в каждом её движении, мучили его лишь сильнее; она выглядывала в окно, посматривала на часы, поправляла волосы и часто меняла позу; её глаза вспыхивали и светились. Никогда, никогда не станет она так же вести себя, думая о встрече с Максимом. Разве он умеет и умел когда-либо говорить так неторопливо, будто задумчиво, неспешно затягиваясь сигаретой, уверенный в каждом своём движении и в каждом произносимом слове? Обладает ли он этим колдовским даром: пересыпать свою речь бесчисленными «-измами» или датами, так, чтобы беседа — или его монолог — длилась не один час? Может ли он, вспомнив вдруг об искусстве Италии, начать говорить о нём — спокойно, не сбиваясь, не повышая голоса и не чувствуя волнения и дрожи? Нет, никогда она не будет так же вести себя. А он чувствует — в нём столько слов, столько впечатлений и воспоминаний… Он рассказал бы о них, он рассказал бы о них ей, поскольку она интересуется искусством, — но разве его, не умеющего сложить все те слова и впечатления, не умеющего соединить их и озвучить так, чтобы ничего не ускользнуло, — разве его станут слушать?..

Такси бесшумно и неожиданно остановилось вдруг около высокого жилого дома. Максим почувствовал, как что-то ледяное и скользкое стало заполнять его душу, не давая вздохнуть. Точно слизняк оказался вдруг у него внутри и пополз, оставляя за собой длинный склизкий след. Слизняк этот увеличивался в размерах с каждой мелькающей в лифте цифрой, и Максиму уже казалось, что на пороге квартиры, открыв дверь, Роман увидит Женю, а рядом с ней — огромного толстого слизня.

Глава 12. Многоголосье

Высокий, худой и несколько бледный молодой человек с тёмными каштановыми волосами, острыми чертами лица, высоким лбом и карими глазами, Роман, поприветствовавший гостей сдержанно-радостной улыбкой, оказался именно таким, каким представляла его себе Женя. Максим подумал, что настроение этого человека ничуть не изменится, если они внезапно решат развернуться и уехать домой; именно так он и мечтал сделать. Слизень продолжал увеличиваться в размерах, но ни Роман, ни Женя будто не замечали этого. Максим затаился, исполнив лишь то, к чему обязывали его правила приличия; он представил Женю и Романа друг другу, а затем смолк, старательно контролируя лицо и обдумывая, заметили бы они, если бы он вдруг совсем исчез. Эта мысль увлекла его, погружая всё глубже в какой-то мрачный тоннель, и Максим выглядывал из него, как улитка из панциря, не понимая ни одного слова из тех, что кружились в воздухе вокруг него; они не могли проникнуть внутрь темного тоннеля. А между тем беседа завязалась сразу же, как только Женя и Роман были представлены друг другу. Все трое прошли за стол, накрытый посреди большой комнаты, и Роман начал говорить — просто, свободно и уверенно, полностью управляя ходом разговора и намеренно вызывая в душе у Жени новые и новые смутные вопросы, на которые тут же спешил ответить, как если бы случайно угадывал ход её мыслей; всё то, о чем он говорил, было знакомо ему как таблица умножения учителю математики; за свою жизнь он успел уже повторить то же самое столько раз, что давно сбился со счёту; и тем не менее он говорил с чувством, глаза его горели, и речь не была похожа на набор заученных реплик. Одновременно он и держал определённую дистанцию между собой и Женей, и, казалось, заглядывал ей в душу, внимательно смотрел в глаза, обращался лично к ней, и поэтому Женя чувствовала себя не так, как если бы она была одной из многочисленных студенток, слушающих лекцию.