Колебания - [76]

Шесть лет в Университете пронеслись для Максима как один волшебный день, за который он успел побывать во всех исторических эпохах, во всех странах, познакомиться с древними, давно исчезнувшими цивилизациями и их культурой, — и они оказались Максиму родными, и в них он нашёл друзей. Он стал чувствовать глубокую свою связь с миром, в котором родился, с историей, с языком; он прослеживал связь и далее — между всеми языками и народами, наблюдал, как на его глазах философские и поэтические школы одной страны влияли на культурные процессы другой; он следил за всей мировой историей, как завороженный; и Максим стал видеть общую картину, заполнив почти все пробелы; он узнал обо всём мировом искусстве, о таинственном устройстве родного языка, который стал ему от этого ещё роднее и дороже, и о других языках, и об их взаимосвязи; за шесть лет в Университете у Максима появилось и несколько если не друзей, то хороших знакомых, с которыми после выпуска он поддерживал тёплые отношения; и лишь одно осталось почти неизменным — неспособность Максима анализировать и объективно оценивать собственные мысли и чувства; они по-прежнему казались ему неважными и незаслуживающими внимания; если он думал о чём-то — то он просто думал, не задаваясь вопросом, хорошо ли это и почему вдруг он об этом думает, а если и задавался, то тут же решал, что это ни к чему; детство приучило его не относиться к себе серьёзно; и если он делал вдруг что-то глупое, то даже не удивлялся тому и не расстраивался; он посмеивался над случившимся и даже как будто был ему рад — подсознательно он ожидал от себя лишь такого. Критическое мышление было развито в нём слабо, и это, в сочетании с природной добротой и восторженностью, с потребностью восхищаться чем-либо, делало так, что Максиму нравились все предметы. Появившаяся на филфаке привычка анализировать текст не могла изменить той, более ранней, детской привычки Максима не пытаться понять самого себя; впрочем, ему казалось, что и понимать нечего — он жил, всё свободное время посвящая учёбе, и знал, что, окончив университет, станет работать редактором или корректором, поскольку преподавать ему не хотелось; он не знал совершенно, что такое призвание и каким оно должно быть. Впрочем, скрывалось в его душе кое-что, как бы совсем незаметное, крошечное и незначительное, так, одна мыслишка, одна иголочка желания, о которой и думать не следовало. Однако всякий раз, стоило лишь Максиму взять в руки ту или иную книгу, эта иголочка укалывала его, неотвратимо напоминая о себе; Максим, грамотный, точно справочник русского языка, разумеется, замечал малейшие опечатки, ошибки, лишние или, наоборот, отсутствующие запятые в любых книгах, которые он читал; замечал он и особенности стиля, и его достоинства, и недостатки. Однако одно желание, то самое, покалывающее иголочкой, неизменно оказывалось сильнее, чем желание исправить ошибки в орфографии, пунктуации и грамматике. Это одно желание было, если угодно, обширнее, масштабнее: Максиму так и хотелось взять в руки лист бумаги и на нём отразить во всей полноте каждую свою мысль по поводу прочитанной книги, прокомментировав всё, что в ней было удачного, замечательного или, наоборот, бессмысленного, пустого. Он вспоминал школьные сочинения по литературе, когда, отступая от заданной темы, он принимался рассуждать обо всей книге, о каждом характере, изображённом в ней, обо всех особенностях сюжета, композиции, стиля. Как не хватало ему теперь этих сочинений! Отчего, мимолётно задумывался иногда Максим, я не выбрал теорию литературы? Отчего, поступив даже в магистратуру, я остался на кафедре русского языка?.. Но в глубине души он чувствовал, что и литературоведение — лишь одна, пусть и неотъемлемая, часть того большого и важного, чему он хотел бы себя посвятить. О, нет, не диссертации, не определённые грани жизни и творчества писателей и поэтов интересуют его, не «хронотоп в романе „Мастер и Маргарита“», не «мифологизация детства» и не «проблема памяти», не «мотив дороги» захватывали его воображение целиком и полностью. Он бы мог заниматься этим, исследовать эти вопросы, стать даже доктором наук — но иголочка укалывала его вновь и вновь, и сердце вздрагивало, когда он видел словосочетание известный критик; вот, где ему высказаться, развернуться, себя проявить наиболее полно! Он ведь пуст, как пробковое дерево, и совсем бесполезен. Ему нечего сообщить этому миру, нечего сотворить, создать своего, он простой и ясный, и не ему быть беспокойным изобретателем; ему бы только помогать таким, быть вроде как инструментом; но критика — о, хоть он и пуст и ясен, но сколько в нем мыслей рождают книги! И как отчетливо он видит каждый изъян и каждое преимущество! Он вроде как человек, лишённый слуха и голоса и не умеющий петь, но в то же время всегда с первой же секунды распознающий фальшь в пении другого. О, вкуса, внимательности он не лишён совершенно, он направлял бы читателей, подсказывал бы им авторов, он помогал бы и авторам… Честная, дельная критика…

Вот, чем была эта иголочка, вот, как она покалывала его иногда, не позволяя забыть о себе; но Максим не верил ей — он решил окончательно, что никогда не сумеет заинтересовать хоть кого-нибудь своими рецензиями, статьями, что это потребовало бы таких усилий, на которые он попросту не способен; и, на самом-то деле, разве так плохо находить опечатки, ошибки, шероховатости и исправлять их, делая книги лучше, делая мир лучше? Он будет прикладывать к этому руку, ведь не зря замечает он каждую лишнюю запятую! Как это правильно, благородно — избавлять от них мир, какой это кропотливый, неблагодарный, мало кем замечаемый труд, но сколько в нем смысла! Редактор, корректор — он будет кем-то из них, и по всему очевидно, что судьба готовила его непременно для этой должности, ведь кто ещё, если не он?