Колебания - [75]

Всё вокруг — от деревянного выщербленного паркета до исписанных стен, от огромных панорамных окон до маленьких пыльных аудиторий, от книжной лавки его тёзки на первом этаже до буфетов и даже столовой, которой все предпочитали столовую в соседнем корпусе, — вызывало у Максима восхищение и трепет перед духом времени; всё вокруг, казалось, говорило с ним; прохладная тишина библиотеки на самом деле была наполнена чудесными звуками, которых он никогда не слышал в живой человеческой речи; расписание и гулкие голоса лекторов, разносящиеся по старым поточным аудиториям, солнечные блики на бледно-зелёных досках — всё казалось Максиму родным и чудесным; за одиннадцать лет ничего хоть отдалённо похожего не испытал он по отношению к школе. Максим не мог понять тех, кто был вечно грустный, недовольный и мрачный, кто стремился пропустить наибольшее количество занятий; ругательства в адрес корпуса и жалобы на отсутствие ремонта воспринимались Максимом почти что как личные оскорбления; неожиданная нечуткость многих сокурсников в этом отношении, нежелание их видеть окружающие чудеса расстраивали его до глубины души. Сердце у него переполнялось и болело за всё, что было связано с факультетом и с филологией вообще. Уже в конце первого семестра Максим ясно понимал, что с этой любовью был рождён.

Единственное, что с первого же дня бросилось Максиму в глаза и неприятно удивило, было количество девушек. Инстинктивно он стал держаться вместе с ещё пятью поступившими в тот год молодыми людьми, между которыми, несмотря на всю разницу в характерах и темпераментах, сразу возникло безмолвное понимание.

Но в мире филфака всё переворачивается и искажается, будто в кривом зеркале, а потому и мужское общество всё равно оказывается не таким, каким обычно его представляют. Негласная солидарность друг с другом и понимание на каком-то глубинном уровне объединяют всех поступивших, какими бы разными они ни были. Филфак напоминает огромную компанию, в которой все охотно передают друг другу бутылку вина, и хотя деление на группы и пары в этой компании также сохраняется — как и в любой другой, но более человечные, тёплые и дружеские отношения, чем те, что связывают всех студентов филфака, сложно себе представить. Не бывает среди филологов ни изгоев, ни живых поводов для насмешек; каждый нелеп и смешон по-своему, каждый до определённой степени ненормален, — и это настолько чувствуется там всеми, кем-то сильнее, кем-то лишь смутно, в глубине души, что ни высокомерие, ни жестокость попросту не имеют той почвы, на которой они могли бы возникнуть. Тех, кто перед сессией читал древнеисландские саги, ходил на лекцию о берестяных грамотах, знает, что такое «юсы», и получает от всего этого удовольствие, навсегда объединяет что-то невидимое, необъяснимое, странное и — доброе. Понятия «гуманный» и «гуманитарный» в данном случае будто сливаются и обуславливают друг друга. Крайне редки там даже такие исключения, как вредные отличницы, обязательные для любого учебного заведения; и даже если они встречаются, то не доживают вместе со своей вредностью до четвертого курса, а уже в конце первого или середине второго становятся будто другими людьми.

В мужском обществе на филфаке, замкнутом в себе и окружённом сотней девушек, дружеские чувства едва ли питаются бесчисленными хвастливыми историями о взаимодействии с этими девушками, поскольку отношения с ними у тех немногих прекрасных юношей, как называет их учебная часть, которые причудами судьбы оказываются студентами этого факультета, также несколько необычны. Одни и вовсе общаются с людьми лишь по необходимости, привыкнув стесняться всех; другие заводят с девушками, разделяющими их интересы — скажем, исторические бои, фестивали косплэя, ролевые игры — дружбу на много лет; некоторые, наоборот, ясно понимают, что их поступление — это воцарение, и потому ходят по коридорам будто с невидимыми коронами на головах, благосклонно улыбаясь направо и налево, словно ощущают каждую секунду прикосновение к своей коже розовых лепестков, которыми с двух сторон осыпают их девушки, начинающие вскоре невидимое остальным состязание, зачастую не оканчивающееся ничьей победой; наделённые свыше поэтическим даром, равным по силе лишь тому, которым обладал Пушкин, поэты нового века с первого же дня в стенах Старого гуманитарного корпуса находят музу, никому об этом не рассказывая и воспевая в своих стихах не столько её, сколько жизнь и вообще мир, но черты музы как будто проглядывают в каждой строчке сквозь цветастые описания красоты неба и света звёзд.

Максим отличался от всех; он по-прежнему не проводил с девушками много времени, хотя и не стеснялся их; они также не обращали на него внимания за исключением тех случаев, когда им требовалась помощь в чем-либо. Кроме того, Максим был слишком увлечён всем, что открылось ему при поступлении; он весь погрузился в учёбу и книги, жалея временами, что в тихой просторной библиотеке нельзя оставаться на ночь. Коридоры корпуса по вечерам казались ему особенно чарующими, почти мистическими. В большие окна мягко вливалась темнота, а горящие кое-где несломанные лампочки растворялись в ней приглушённым жёлто-зеленоватым светом. Осенью и зимой темнело рано, и Максиму нравилось это — в отличие от большинства людей; он знал, что выйдет из корпуса и его взору, как и всегда, откроется волшебная картинка сияющего Главного здания; он видел её уже сотню раз, и всё равно улыбался и не мог отвести взгляда. В окружении таких же увлечённых, влюблённых в изучение языков и литератур Максим чувствовал себя совершенно счастливым — и всё же изредка, вдруг, закрадывалось в его душу странное, сомневающееся чувство; он оставлял иногда мысленно тот привычный мир филологии, в котором жил, и видел перед собой весь остальной мир — и тогда Максиму казалось, что он бесконечно отдалился от него; ему не хотелось ни семьи, ни собственной машины, ни высокооплачиваемой работы; и в те редкие моменты Максима вдруг как бы пугало это, и появлялось забытое, оставленное в школьных стенах чувство, что он — странный, смешной, несерьёзный, что он чему-то не соответствует. Он действительно был как большой ребенок, поглощённый своими занятиями; фактически Максим осуществил то, о чём многие лишь мечтают, — он отказался взрослеть и продлевал своё детство все шесть лет в Университете; филфак много способствовал ему в этом: поступив, Максим не столкнулся неожиданно со взрослой жизнью, с необходимостью принимать тяжёлые решения, с учёбой, которая требовала бы серьёзности и ответственного отношения; предметы были ему интересны, как детям сказки, преподаватели улыбались и угощали студентов чаем; большинство сокурсников так же, как и Максим, не работало, а только училось — или делало вид, что учится; детскость и несерьёзность чувствовались, казалось, в самом воздухе, и потому те моменты, когда неприятные сомнения беспокоили его, были крайне редки.