Колебания - [74]

Со временем ситуация лишь ухудшалась; одноклассники начали вдруг замечать, что тот предмет, от которого каждый из них нестерпимо страдал и мучился, у Максима вызывал радостную улыбку, желание сидеть за первой партой и выходить к доске; его сочинения, о которых всем регулярно приходилось выслушивать хвалебные речи, лишь увеличивали и без того уже гигантскую пропасть. Скучные, странные и трудные для восприятия отрывки из бесконечных текстов, похожих на стихотворения, только более длинных, смешные бессмысленные строчки о деревьях и тучках, которые невозможно было запомнить, Максим по собственному желанию первым рассказывал у доски, получая «пять». Казавшиеся целой вечностью нелепые обсуждения вымышленных персонажей, их характеров и действий, волновали его сильнее, чем то, что происходило в самом классе; между ним и учительницей, полной женщиной в возрасте, казалось, установилась чуть ли не дружба; всё это было смешно и нелепо, но в глубине души едва ли каждый из них не ждал от Запасного именно такого поведения. В этом обнаруживалась и очевидная выгода; пока Максим увлечённо отвечал на очередной дурацкий вопрос, можно было молчать, переписываться и делать всё, что угодно; чувство, отдалённо и смутно напоминавшее благодарность, в такие моменты возникало у них в душе.

Сам же Максим, уже как бы привыкнув к существенным различиям между собой и остальными во всём, стал считать это нормой; мысль, что те вещи, которые нравятся ему, кажутся смешными окружающим, а те, которые нравятся им, ничуть не интересуют его, не пугала его и не расстраивала; он не воспринимал мир как нечто враждебное и не находился в конфликте с ним — это было не свойственно его душе; он тихо сознавал, что никуда не вписывается и никем не воспринимается всерьёз; он и сам скоро приучился относиться к себе с недоверием, посмеиваясь.

Максим прочитал всю школьную программу по литературе, в каждую книгу погружаясь и проживая вместе с ней целую жизнь; изложение своих мыслей на бумаге и обсуждение прочитанного в классе должны были развить в нём способность к самоанализу; однако он настолько не привык думать о себе, считая себя чем-то забавным и не заслуживающим особенного внимания, что литература, занимая все его мысли, не направляла их затем на призрачный путь, ведущий к постижению сути жизни и собственной души. В нём словно дремало что-то, ожидая толчка извне, пробуждения; и пока этого не происходило, все книги, которые он читал, откликались в его душе словно эхо, но не слышали настоящего ответа; они оказывались зеркалом, в котором Максим не мог разглядеть себя или знакомых за чередой разнообразных персонажей; он любил те смутные чувства, которые чтение вызвало в нём, но не научился ещё правильно понимать их; в романах и повестях мерещилось ему что-то светлое и хорошее, ускользающее от его души, тихо ведущей непрерывный поиск, в реальной жизни; но что это было, Максим не знал, и лишь интуиция шептала ему, что во всём этом есть некая правда, есть что-то очень важное, и потому с каждым годом его любовь к литературе усиливалась, и в одиннадцатом классе он вдруг обнаружил себя со сборником заданий ЕГЭ в руках.

Летом Максим поступил на филологический факультет Университета — и этим, казалось, совершил настоящий подвиг; поздравления и удивлённые возгласы не стихали вокруг ещё долгое время, и только родители не могли понять своих двойственных чувств; испытывая благоговейный трепет перед одним только названием Университета, они тем не менее смущались от мысли, что их сын, будто девушка, по-настоящему любит лишь чтение романов; при всей любви его родителей к гуманитарным наукам, они были уверены, что филология — не мужская специальность и что с ней он не сумеет даже заработать на жизнь. Однако не в их правилах было лишать ребёнка выбора, а потому они со вздохом решили, что получить высшее образование — пусть и филологическое — это лучше, чем не получить никакого, а чудесная картинка, возникающая в их сознании при мысли об Университете, казалось, излучала свет, который затмевал всё.

Максим же и вовсе не заметил никакого особенного усилия со своей стороны; поступление далось ему так же легко, как написание обыкновенного сочинения по «Войне и миру» на уроке литературы. Но от будущей учёбы и от филологического факультета он ожидал такого, чего иные ожидали бы от машины времени или от полёта в космос, — и в первый же день в Старом гуманитарном корпусе чудеса действительно окружили Максима сразу, только лишь он зашёл туда.

Широкая винтовая лестница в центре первого этажа, освещённая сверху косыми солнечными лучами, уходила куда-то наверх, к этому свету, и Максиму сразу же захотелось подняться по ней туда, и одновременно лестница так и манила его сесть — сесть на широкую гладкую ступеньку, облокотившись на высокие перила, вытянуть ноги и наблюдать за толпой, переполняющей этаж. Секунду поколебавшись, именно так он и сделал, последовав примеру многих других, ещё незнакомых ему студентов. Позже оказалось, что все они также были филологами, в то время как телевизионщики, политологи и другие студенты многочисленных факультетов, располагавшихся в Старом гуманитарном корпусе, предпочитали всё же вытертой лестнице не менее вытертые диваны и шатающиеся стулья.