Колебания - [72]

Глава 11. Запасной

За неделю до того на заднем сиденье такси, то и дело застревавшего в зимних московских пробках, где из машинок лепилось нечто цельное, наподобие снежного кома, сидел Максим, чья душа также стремилась отыскать ответы, но даже вопрос не могла сформулировать чётко. Женя сидела с ним рядом, отвернувшись, и смотрела в окно. Они ехали на встречу с Романом, о которой говорили в самом начале октября.

Между тем над Москвой почти уже месяц царствовал ноябрь, и снег, вторые сутки засыпающий шумный, спешащий город, словно стараясь успокоить, остановить его, безмолвно и неоспоримо свидетельствовал о скорой смене власти; зима летела над миром, и уже чувствовались на улицах Москвы её ледяное дыхание, замораживающее всё вокруг, и словно тревожное скрытое её недовольство известной заранее неудачей: замороженная и засыпанная, покрытая льдом и пронизываемая ветрами, Москва всё равно отказывалась замереть, — и её сопротивление не ослабевало ни на секунду; поднималась вся существующая в городе техника, ни свет ни заря просыпались, не обращая внимания на ледяную тьму, маленькие неизвестные никому человечки, незаметные, будто эльфы, расчищая снова и снова дорожки для тех, кому необходимо было позже пройти по ним, покинув дома, доставались из шкафов всё новые вещи, и люди в них оставались похожими на людей, таких же ярких, живых, как и летом, только несколько побледневших; это был непозволительный, невозможный парадокс, оскорбление; Москва отказывалась застыть, как делали маленькие птички в обледеневших лесах, как делали высушенные осенью травы и умершие цветы; Москва разъедала солью сугробы, в которых с готовностью и смирением перед неизбежным утопали сотни городков и деревушек; это повторялось из года в год, и зима, переставая чувствовать себя всесильной, злилась заранее.

Так и Максим злился — но лишь на себя, на что-то ему самому непонятное; то и дело он вынужден был сдерживать странный порыв, поднимавшийся в его душе: выхватить у водителя руль и повернуть обратно, на любую улицу, в любую сторону, противоположную той, куда они направлялись. Встреча должна была состояться ещё в конце октября — но Роман перенёс её, а Максим с тех пор неплохо научился управлять собственным лицом, на котором прежде отражалась всякая эмоция; но тем не менее Женя, глядя на Максима, то и дело замечала его мрачность, ипохондрию, необщительность даже, неизвестно чем вызванную; это сменилось — будто на секунду, обманчиво — прежней весёлостью лишь после того, как в первый раз встреча не состоялась. Однако чем ближе подбирался к ним конец ноября, тем больше напряжения и тревоги чувствовалось словно в самом воздухе, тем мрачнее и раздражительнее вновь становился Максим. Никто из них не осмеливался заговорить об этом; Женя убеждала себя, что всё только чудится ей, а Максим не давал ей почти никакого фактического повода усомниться в этом; все изменения происходили действительно лишь у него в душе, и они к тому же не могли быть объяснены настоящим; сам же он только изредка, как бы не всерьёз, обращался к памяти, пытаясь разгадать причину странного своего настроения.

Именно в этом интуитивном стремлении Максим был безусловно прав, и ему следовало бы прислушаться к приглушённому внутреннему голосу. Есть люди, живущие так, будто не замечают и половины того, что происходит с ними; они не вбирают в себя все оттенки детских и юношеских впечатлений, все сказанные в их адрес слова, они умеют жить настоящим, не связывая себя с тенями ушедших дней и почти не помня о них. У таких людей следы их прошлого тают в душе так же быстро, как и появляются, будто воздушные белые полосы, оставляемые в небесах самолётами. Прошлое же Максима, каким бы классическим примером из психологии это ни посчитали, могло сказать о нём много больше, чем он сам, даже если бы предстало сухой последовательностью фактов. Каждое его действие в настоящем обнаруживало параллель и тайную связь с далёким студенческим днём, или, ещё глубже, с большой переменой во втором классе, с прогулкой в детском саду, с любимой игрушкой. Максим весь состоял из своего прошлого, оно наполняло его, никогда не исчезая бесследно; каждое событие он умел чувствовать глубоко, и любые впечатления навечно оставались храниться в его душе, даже если он и не обращался к ним, считая забытыми.

Максим родился двадцать семь лет назад, первого марта, в Москве в обыкновенной семье; мать его работала учителем истории в школе недалеко от их дома, отец — завучем там же. Родители, оба уже немолодые, всю жизнь посвятив преподаванию, с раннего возраста воспитывали в сыне чувство ответственности, и, замечая его природную покладистость и терпеливость, без труда сумели привить ему любовь к учёбе и трудолюбие. Вспоминая собственное, ещё советское, детство и обучение в школе, родители Максима никак не могли понять, почему современные дети считают чем-то естественным и правильным выбирать, что из домашнего задания делать, а что нет; Максим вскоре и сам не мог уже представить себе, что, если заданы параграфы с первого по десятый или семь номеров по математике, два из которых — под звёздочкой, можно поступить как-то иначе, нежели чем прочитать каждую страницу и произвести все необходимые вычисления.