Колебания - [71]

Лера, хотя и знала, что это совсем ни к чему, ответила, ей:

— Но ведь ты понимаешь, что искусство, поэзия, музыка, — всё, что ты так любишь, — никогда не возникло бы, не будь…

Лиза ожидаемо перебила её:

— Я никогда не пойму, — с жаром заговорила она, — зачем, каждый день и так сталкиваясь с различными трудностями, ещё и преувеличивать их сознательно, — например, лишать себя удовольствий, — ради иллюзорного будущего, ради преодоления себя, — вот это словосочетание я совсем ненавижу!..

— Но ты не думала, — не решалась всё же умалчивать Лера, — что для людей, о которых мы с тобой так обобщённо говорим, именно эта жизнь — которую ты осуждаешь — и является как бы счастливой? Что «преодоление себя» в их случае — это попытаться жить, как ты, — а всё остальное — вся скрытая борьба, страхи, мечты — для них вроде как повседневная рутина?..

Лиза не прерывала её, и Лера продолжила:

— Ещё… Думаю, ты можешь быть спокойна за наш век: сейчас при всём желании у тебя не получится отыскать кого-то, кто был бы способен на все те поступки, которые ты так ненавидишь.

Лера сказала это и не стала вслух развивать свою мысль; она знала, что Лизе хотелось лишь увести разговор обратно, в сторону произошедшего с ней в тот вечер. Но мысль осталась у Леры в голове и продолжала едва слышно звучать на протяжении всего вечера, так как у неё не было времени, чтобы эту мысль обдумать и, тем самым, прогнать; мысль терпеливо кружилась и ждала; она заключалась вот в чём: не отыщешь теперь человека, живущего ради искусства и готового умереть, если оно того потребует; человека не больного навязчивой идеей собственной значимости и гениальности, а лишь такого, которого бы настоящий, очевидный талант лишал сна, поднимал с постели, возвращал с прогулки домой; такого, который, создав множество удивительных работ, оказался бы тем не менее, как и многие предшественники, не способным жить бок о бок с другими людьми; такого, который закончил бы, зарезавшись в канаве перочинным ножиком; и как бы это ни было ужасно — а всё же тот факт, что не отыщешь теперь такого человека, казался ещё ужаснее. Этот парадокс весь вечер мучил Леру и ждал разрешения, подкидывая иногда и сопутствующие вопросы: а точно ли не отыщешь? А действительно ли это так плохо? А нет ли правды в тех теориях, которые набирают популярность на Западе — о том, что человеку необязательно быть нездоровым и несчастливым, чтобы создавать работы, не лишённые таланта и даже гениальные?.. И Лера ждала ночи, когда можно было бы задуматься обо всём.

Лиза вдруг произнесла:

— Мне кажется, она способна.

Это было сказано с презрением, отвращением, с какой-то едкой уверенностью.

Лера только с некоторым испугом взглянула на Лизу. Она не знала Яну лично, но отчего-то ей захотелось вдруг, чтобы Лиза ошиблась; сама же себе противореча, она надеялась, что, прочитав книгу Яны, не обнаружит там признаков, указывающих на то, что Яна — такой человек.

— Ты что-нибудь скажешь ей?..

Лиза только вновь устало покачала головой. Она ещё думала о Холмикове и о жизни, которой себя лишила; вспомнив вдруг о дорожном знаке, она едва сдержала слёзы. От капризной избалованной дурочки в ней было много меньше, чем от глупого ребёнка, который думает, что он умён, но плачет, когда ему не дают конфету. Она была маленькой, беззащитной, совсем ещё юной в огромном мире возможностей, которые прежде кружили ей голову, а теперь с каждым днём казались всё более отдаляющимися, словно на её глазах поднимающимися вверх, всё выше. Никаких не существовало в мире иных проблем — не было в нём ни голодных детей, ни брошенных стариков, ни бесконечных войн, ни чьих-то смертельных болезней; в те минуты, когда Лиза испытывала страх за своё будущее или отчаяние из-за настоящего, она, даже если бы и попыталась, не смогла бы всю свою чувствительность использовать так, чтобы заметить вокруг себя ещё хотя бы что-то; и потому её страдания, кажущиеся ей невыносимыми и несправедливыми, на самом же деле были вполне выносимыми; этим-то важным умением совсем не обладала Яна, ежедневно словно чувствововавшая всю мировую скорбь, и в те минуты, когда к этому добавлялись её собственные страхи и разочарования, они лишь усиливали болезненное чувство солидарности со страданиями всего живого на Земле. Но Яна и с этим умела справляться; она слишком любила жизнь — именно за эту возможность чувствовать, за всё, что случается. Лера же, в отличие от них обеих, чаще задумывалась о мире, чем о себе. Она смотрела на Лизу и всей душой желала ей, чтобы те огромные мелочи, которые её беспокоят, рассеялись, как дым; Лера более всего хотела бы, чтобы та конфета, которая сделала бы этого ребенка счастливым, лежала у неё в кармане; она бы вытащила её оттуда и сразу же отдала — и лишь потом, вероятно, задумалась бы, правильно ли поступила; но ей и отдать было нечего, и у самой не лежало конфет в карманах — и она стала смотреть в окно на густо падающий снег, в то время как Лиза ушла в соседнюю комнату.

Погасив свет, Лера долго ещё смотрела на снег, как бы забыв об усталости, и не думала ни о чём, — но душа её в тот момент обращалась и к миру, к Богу, и к Лизиной душе, и к падающему снегу — и везде искала ответа, подтверждения смутным каким-то чувствам, которые и всегда в ней были; каким-то надеждам, догадкам, предчувствиям; и только когда снег коснулся её и шепнул, что она не ошибается, Лера отвела взгляд от незанавешенных окон и вышла из погружённой в снежный полумрак кухни.