Колебания - [69]

Если бы Лиза имела привычку задумываться о подобных метаморфозах, возможных в тех областях, где реальность граничит с вымыслом, где литература отталкивается от фактов, где факты перестают ими быть, становясь выдумкой, она удивилась бы, улыбнулась бы тому, насколько сюрреалистично происходящее с ней. Но Лиза не имела такой привычки — подобные рассуждения и мысли привычны тем, кто вообще, так или иначе, имеет склонность к науке, к исследованиям; Лиза же никогда не обдумывала сложных парадоксов, пусть и связанных только с литературой, — для неё и это казалось запутанным, надуманным и излишним. Она любила лишь сам процесс чтения и все те чувства, которые при этом возникали в её душе, но привычка некоторых думать и рассуждать обо всём прочитанном научными терминами казалась Лизе смешной и нелепой и вызывала раздражение, если того же вдруг требовали от неё. Всё, на что иногда у неё хватало сил, было сопоставить некоторые произведения, сходные по тематике, или вспомнить о крупном историческом событии, которое побудило автора к написанию произведения. Путешествие же вглубь истории пугало её; все цифры сливались для Лизы в один бесконечный ряд, имена царей, королей, князей и всевозможных государственных деятелей казались одинаковыми, а слова, кончавшиеся на «-изм», представлялись бессмысленным сочетанием букв.

Она прочитала «Историю» так, как если бы была не студенткой филологического факультета, а обыкновенным человеком, любящим книги. Лиза никогда не стала бы размышлять, насколько хорошо или плохо, с точки зрения литературоведения, удалось Яне выстроить композицию, раскрыть характеры главных героев, передать мысль. Она только со смесью того же изумления и нежелания верить заметила, какие ей встретились в тексте поэтичные описания, удачные обороты — и отчего-то в этом было неожиданно что-то досадное… Читая, Лиза наперёд знала каждое слово, — все воспоминания поднялись в ней, зашевелились, вступили в диалог с отражавшимися в сознании образами; она знала, что скажет и сделает персонаж-Холмиков и что сделает персонаж-Лиза; она знала, чем «История» закончится; она помнила наизусть каждую шутку, запомненную, очевидно, и Яной; она вновь оказалась в тех днях, которые навсегда остались в далёком прошлом; в тех московских улицах, которые были младше современных на два года, в тех секундах, когда такси мчалось по ним и в окне гасло небо — именно так, как больше оно никогда уже не погаснет за всю историю человечества; она вновь была моложе на два года и, готовая улететь, столько в ней было лёгкости и чувства, что и жизнь, и она сама удивительно, утончённо прекрасны, шла по коридорам Старого гуманитарного корпуса, не замечая его убожества; она вновь говорила о поэзии, слушала джаз, мечтала о летней Венеции, выходила из такси, придерживая шубу; всё это стало разрастаться вокруг неё, возникать из-под земли, вырисовываться в воздухе, удивительно правдивое, — и всё-таки это не было реальной жизнью, и персонаж книги неуловимо отличался от самой Лизы, и Холмиков был не настоящим. И она, не желавшая даже слушать о странной границе между художественностью и фактом, всё равно чувствовала это.

Долгое время ни сожаление, ни недовольство не беспокоили Лизу, а история, оставленная в прошлом, оставалась, нетронутая, там; но теперь, после прочтения главы, все преимущества, от которых Лиза тогда отказалась, предстали вдруг в таком ослепительном сиянии и блеске, что она не могла смотреть. Всё — и ужины на набережных в Италии, и вино на летних верандах Москвы, и просмотр старых фильмов в вип-залах кинотеатров, и дорогая косметика, и неторопливые разговоры о красоте поэзии, музыки, живописи — все эти картинки, усилием воли спрятанные от внутреннего взора, вырвались теперь, торжествуя, и закружились, закружили ей голову сверкающим вихрем. Прочитав «Историю», во всей полноте Лиза увидела вдруг подтверждение тому, что она — девушка удивительная, и тогда несправедливость жизни, которая требовала от неё учёбы, работы и терпеливого отношения к дорожному знаку на стене комнаты, показалась невыносимой. Но даже и эта ненависть к себе же самой за принятое тогда решение ни на секунду не отрицала Лизиной совершенности, — разумеется, она оставила Холмикова лишь оттого, что в её чистом и любящем сердце не оказалось места для обмана и сделок; она сумела выбрать любовь; этим Лиза тайно гордилась и в самые даже тяжёлые минуты отчаяния и разочарования. Однако много сильнее этой гордости была разъедающая мысль о награде, о справделивой награде за такую честность и жертвенность, главное — об отсутствии этой награды.

Мысли же о Яне, о прошлом, которое — казалось — связывало их, о нелепости и невероятности настоящего, о непредсказуемости будущего, мрачной тенью ложились поверх всех прочих; Лиза смутно уже начинала задумываться о том, каким будет для неё следующий день в Университете, нужно ли ей сохранять молчание, — но эти мысли были пока безмерно далеки от того, чтобы по-настоящему занимать Лизу; грядущий день казался ей отдалённым на целую бесконечность, — а тот момент, когда раздастся звонок и Лера сожмёт её в объятиях, был почему-то ещё дальше.