Колебания - [68]

— Одна тысяча сто рублей, — тихо проговорил водитель, будто и не к Лизе обращался.

Расплатившись с ним машинально, она вышла из такси и в совершенной растерянности, продуваемая ледяным ветром, остановилась посреди дорожки, ведущей к подъезду. Снежная ночь окружала её, будто в лесу; ни души не было вокруг, улицы казались покинутыми и пустыми, снег пушистыми хлопьями засыпáл мир, и доносился откуда-то издалека звонкий собачий лай.

Рука, крепко сжимающая книгу, стала ныть от холода; Лиза торопливо спрятала книгу в сумку, прикрыв её сверху шарфом, и заспешила в подъезд, совершенно позабыв даже о необходимости купить вино.

Она вспомнила об этом, лишь оказавшись уже на десятом этаже, у двери, ведущей в квартиру Леры, с рукой, зажимающей кнопку звонка. Пронзительный визжащий звук будто бы эхом разлетался по маленькой лестничной клетке, отскакивал от стен и скатывался шариком вниз, звуча не только внутри квартиры, но уже и во всем подъезде и в голове у Лизы.

И вновь она будто бы очнулась. Никто не открывал ей, казалось, целую вечность.

Отвратительный звук стих.

Через минуту, в которую Лиза стояла у двери, смотря на неё бездумно, как совсем ещё маленький ребёнок, она вдруг сообразила что-то.

Теперь её рука отыскала, наконец, в бездонной сумке, вновь встретившись там с холодным прямоугольником книги, маленький затерявшийся телефон.

«…Ты знаешь, что делать, — несколько раз повторился в мозгу у Лизы отрывок, конец сообщения, которое она прочитала. — Ты знаешь, что делать…» Вдруг всё это стало ясно — Лера просит прощения, она задерживается и напоминает, как поступить…

Татьяна Павловна, открыв дверь, в первую секунду испугалась. Перед ней стояла совершенно бледная и измученная девушка, на одной щеке у которой был даже заметен след как будто от растёкшейся туши. Её следовало немедленно усадить за стол, напоить чаем и накормить пирогом, который как раз испёкся. Но девушка, о которой Лера предупредила Татьяну Павловну, отказывалась упорно и даже не решалась войти; она стояла на пороге и только повторяла свою просьбу — найти ключ, и притом как-то жалобно улыбалась. Татьяна Павловна решила тогда отрезать ей пирога и дать с собой — но просчиталась; нужно было сделать это прежде, чем отдавать этой девочке ключ: только он оказался у неё в руках, как она уже и скрылась, едва слышно поблагодарив, и до Татьяны Павловны донёсся звук лязгающего замка в соседней двери.

Лиза же сквозь оцепенение ощутила смутно вдруг странную будто бы ностальгию — она ухватилась за это ускользающее чувство, попытавшись понять, откуда оно взялось. Что было ей в освещённой ярко и наполненной смехом детей квартире, по которой плыл запах пирога?.. Неужели всё, чего никогда не было в той, где проходила её собственная жизнь?

Однако эти мысли не успели по-настоящему завладеть ей. Время таяло на глазах; книга, укутанная в шарф и лежавшая тихо на дне сумки, необъяснимо, будто магическое кольцо, притягивала Лизу, не позволяя думать ни о чём другом.

Едва раздевшись, она вынула книгу и с ней в руках, будто с неким живым существом, на которое поглядывают с опаской и держат осторожно, прошла в комнату и села на край дивана, полная тревожной, волнительной грусти.

Лиза не зажигала света, и квартиру наполнял зимний сумрак. Просидев с полминуты, отрешенно глядя в него, она стала чувствовать, будто он вползает ей в душу — и тогда лишь потянулась испуганно к выключателю и зажгла одну только маленькую лампочку на стене над диваном.

Неяркий желтоватый свет мягко осветил сине-серую, дымчатую какую-то обложку книги, которую Лиза рассмотрела теперь. В самом верху её, посередине, едва заметная, будто тающая, была видна некая надпись. Лиза вгляделась. «Любовь к слову», — утопало как бы на облаках, в тёмных серо-чёрных тучах, на краешке небес. Чуть ниже, от самого левого края до правого протянулось длинное серое здание в одиннадцать этажей. Желтоватым горели редкие маленькие окошки, вокруг была ночь. Внизу, как бы на той земле, где стояло здание, поместилось непосредственное название книги: «Факультет», причем первая буква «Ф» как-то двоилась, так что Лизе показалось сперва, что это двоится у неё в глазах. Название было крупным, тёмно-серого цвета, и отчетливо выделялось на совершенно чёрном фоне. Ещё ниже, под ним, тонко и бледно, как бы от руки было написано «Яна Аспер».

Следовало теперь раскрыть книгу на той странице, где начиналась глава, невозможная глава, где лежала по-прежнему закладка-открытка с изображением жука… Лиза прикоснулась к обложке, провела по ней пальцами. Кожа ощутила гладкость, но не скользящую, а немного с шероховатостью…

Яна, знавшая о ней всё, Яна, четыре года бывшая другом, — эта мысль не давала вздохнуть, будто бы сдавливала горло; и однако вслед за этой мыслью неизбежно являлась другая: есть книга, и там написали о ней, о её истории, написал человек ей близкий, — всё это походило на большую интригу, всё это требовало внимания, переживания, вздохов и возгласов, оно разжигало любопытство, играло с воображением и путало чувства.

Всё то, что случается обыкновенно с женщинами при просмотре мелодрам или ужасов, стало происходить с Лизой постепенно, по мере того, как, раскрыв книгу, она стала углубляться в текст — и в свои воспоминания. Глава настойчиво, ужасающе правдоподобно описывала всё, что хранилось в Лизиной памяти, тем самым как бы одновременно и стирая её воспоминания, и оживляя их; в воображении Лизы создалась как бы тройная копия: когда-то давно, осенью и зимой, творилась сама история — оригинал; Лиза запомнила её — и воспоминания стали копией; теперь же, переданные в устной форме когда-то Яне, они оказались на бумаге, несколько изменившись из-за впечатлений самой Яны — и стали копией копии; но когда Лиза прочитала историю, — она вновь отразилась у неё в сознании, и тогда всё, что она сама помнила, перемешалось с впечатлениями о прочитанном, и история реальная была уже не отделима от книжной, хотя последняя и соответствовала жизни почти во всём; но она всё равно была вроде как искажённое отражение; таким образом создалась ещё одна копия, и Лиза уже не могла отличить, являются ли кадры, проплывающие перед её внутренним взором, картинками, нарисованными главой, или же они — её живая память.