Колебания - [56]

Блинников встал, взял портфель и вышел из аудитории.

Макин прервал зазвучавшие после завершения лекции глупые аплодисменты и зашагал к выходу. У самой двери он столкнулся с одной особенно спешившей студенткой.

— Извините, прошу прощения, я случайно… — повторяла она. При столкновении у неё из рук выпало несколько листков. Макин машинально посмотрел на пол, на них; девушка в ужасе взглянула туда же, заранее зная, что там.

На одном крупно и ярко был нарисован овощ — большой конусовидный хрен с зелёными листиками, с глазами, носом и ртом, в очках и с книгой под мышкой, и надпись сверху: «Хренцен».

Секунду девушка в оцепенении смотрела туда же, куда и Макин, а затем, опомнившись, бросилась собирать выпавшие листки и выбежала из аудитории, не оглядываясь.

Макин спокойно вышел вслед за ней.

«Хренцен, — крутилось у него в голове, — Герцен-Хренцен…», и смеющееся лицо овоща в очках стояло у него перед глазами.

На крыльце у выхода из корпуса Макин вновь заметил Блинникова. Дождь к тому моменту закончился, и почти стемнело. Главное здание призрачно сияло сквозь изморось, в сыром холодном воздухе стоял запах сигарет. Кучки студентов на крыльце курили, дрожа, и обсуждали прошедший день.

— Александр Викторович, — вдруг донёсся до Блинникова тихий и несколько севший голос. Он обернулся — это оказался Макин.

Они пошли по узкой дорожке в сторону метро, оставляя призрак Старого гуманитарного корпуса и сияние Главного здания позади.

— Эти студенты… Они все… Ведь мы были другими, — произнёс Макин, не нуждаясь в ответе и не заботясь о том, поймёт ли его Блинников.

— Не знаю, — мрачно ответил тот, на секунду удивившись, что Макин заговорил с ним. Они преподавали на разных кафедрах, один — лингвист, другой — историк литературы; ни конференции, ни научные поездки никогда не сводили их вместе. Они только знали о существовании друг друга и изредка здоровались.

— Я выходил из аудитории, и у самых дверей… — продолжил Макин и тихо, будто самому себе, рассказал про выпавшие листки.

Блинников со скрываемым интересом и медленно растущим негодованием выслушал его рассказ. После некоторой паузы он сказал:

— Чёрт бы с ними, Михаил Сергеевич, чего ещё от них можно ждать?

— Это нужно менять… Если сами не понимают, то силой; я считаю, если не ставить им ничего выше тройки, они запляшут. Тогда возьмут, может, книгу в руки.

— Я так и делаю: и это не помогает. Поэтому чёрт бы с ними, ведь они, даже если откроют книгу, всё равно ничего выше тройки никогда не заслужат.

— Это верно, верно… Они всё по верхам, по верхам, всё мельком, и через пять минут забывают. Они считают, это глупость, если я прошу перечислить градоначальников из «Истории одного города». У них на лицах написано возмущение — возмущение, представляете? И они не могут. Молчат, мычат, улыбаются. А я знаю этот список наизусть: ведь это же основа книги, самое главное… Нет, они знают только то, что город называется «Глупов». Им достаточно. И это — стена. И между кем? Разве только между мной и людьми, далёкими от филологии? Нет, между мной и теми, кто учится на нашем же факультете! Это же страшно…

— И чёрт бы с ними, — повторил Блинников, когда они подошли к метро. — И чёрт бы с этим со всем. И хорошо, что так. Не всем дано, Михаил Сергеевич, такое понимание мира, такая тяга к его познанию; пожалуй, жалости к ним может хватить на то, чтобы поставить им «три», чтобы не выгнать — а, может, и стоило бы… А в остальном — чёрт бы с ними. Самые лучшие вещи всегда дано оценить только ограниченному числу людей. Так что и хорошо, и неизбежно, что есть эта стена, что они не пытаются влезть и всё испортить. Жалко только, что нам вообще приходится иметь с ними дело…»

Максим дочитал очерк и взглянул на Женю. Она казалась несколько побледневшей, румянец, вызванный было вином, теперь почти совсем сошёл, а её зелёные глаза потемнели, стали грустными, и Максим пожалел даже, что выбрал именно этот очерк. Но Женя сказала, задумчиво глядя на него:

— Да… Всё точно, очень верно. И Блинников, и Макин — сколько раз я встречала, кажется, именно их… Смотрели с презрением, ставили «три», — и мы были рады, что избавились, — Женя помолчала. — Это грустно. Они же так одиноки! И, конечно, во многом неправы… Но… Я не хочу быть занудной, но готова подтвердить: в их словах о студентах есть доля правды. Могу судить по себе: мне порой трудно сосредоточиться, трудно запомнить большой объем информации. Мы всё меньше думаем, а вместо памяти у нас — облачные хранилища. Я не могу сказать, что всегда уверена в себе — но зато точно знаю, что под рукой есть интернет — и я уверена в гугле, в википедии. Но ведь это и не плохо… В последнее время я много думаю обо всём этом — вообще о современности. Происходящее в мире — в искусстве, в политике, в обществе — всё сильнее пугает меня, большей частью оттого, что я сама не знаю, как к этому относиться. Не могу сказать, что у меня нет своего мнения, но от обилия информации я словно растворяюсь, я как будто уже не способна интуитивно отличить, что правильно, а что нет… И массовая депрессия… Ставшая нормой… Я зануда, да? — остановилась Женя и улыбнулась, хотя ей вовсе этого не хотелось. Она действительно вдруг совсем загрустила, сама того не ожидая, и высказала Максиму всё, что было у неё на душе. Но Максим, разделявший её чувства, был даже рад, что Женя сказала именно то, что сказала. Его беспокоило то же самое, но он мгновенно почувствовал свою силу: он уже опередил Женю на пару лет в поисках ответов. Он заговорил: