Колебания - [54]

Женя вглядывалась в лицо Максима, ища и не находя причин для такой слишком заметной уж перемены. Он прочитал ей очерк — забавный, милый, немного наивный, но достаточно точно описывающий, какие чудны́е — и чýдные — мелкие, не всегда и не для всех очевидные вещи могут происходить в старых зданиях. Жене очерк сразу напомнил о её собственном корпусе, чей мир, как оказалось, обнаруживал много общего с тем, про который писала Яна.

Осторожно и не слишком уверенно Женя попробовала ещё раз:

— Чудесный очерк, я как будто побывала у вас, прошлась по коридорам… Мне кажется, они похожи на наши…

Максим как-то странно взглянул на неё, и в его взгляде не мелькнуло ничего, кроме той же самой пустой безысходности; Женин голос вновь прозвучал слишком весело, будто бы ей было совершенно всё равно, о чем говорить. Все эти вещи не имели для неё никакого значения; она не чувствовала их так, как он или как Яна — и в том не было её вины, а Максим продолжал винить её.

Но Женя… Женя посмотрела на него с такой теплотой, что невольно он вдруг упрекнул себя — и тут же испугался, и растерялся. Впервые ему стало стыдно в подобной ситуации; впервые человек сам по себе как будто оказался Максиму важнее, чем слова, которые тот произносил, мнение, которое высказывал…

— А впрочем, к чёрту эту книгу. Давай ещё выпьем, — не менее неожидалнно для себя же самого, чем для Жени, быстро проговорил Максим.

Они пили вино, и теперь им принесли ещё по бокалу. У Жени появился уже лёгкий румянец, а из-за сгустившихся за прозрачными стенами сумерек, перетекавших в непроглядную тьму, огонек на её шее стал мерцать лишь ярче, усиленно отражая отблески свечи. Максим вновь поймал себя на том, что огонёк гипнотизирует его… Но Женя произнесла вдруг:

— Ну, зачем же к чёрту — мне только стало интересно. Хочу послушать ещё хотя бы один очерк — если там есть недлинный, чтобы ты не устал читать…

Максиму показалось, что он даже вздрогнул оттого, насколько неожиданно это было. На секунду он допустил, что Жене и вправду интересно — ведь он предоставил ей возможность забыть навсегда о книге, но она сама попросила продолжить чтение — из одной ли только вежливости, из-за того ли, как это важно ему?.. Но ведь ему, в сущности, не так уж и важно теперь…

— Если хочешь, — сказал Максим, — конечно, я ещё почитаю…

(Пусть же она увидит: ему не важна эта книга; он прочитает ещё один очерк, он прочитает ей их все — но лишь потому, что она просит. Он всё сделает, что она просит…)

— Да, я помню, тут был один небольшой… Только он невесёлый.

— Читай, — подтвердила Женя.

Максим просмотрел листки и, найдя нужный, начал читать. Отстранённо. Бесчувственно.

— «Стена

— Здравствуйте, — едва слышно сказал Блинников.

— Здравствуйте, — также мрачно и неразборчиво произнёс Макин.

И оба, случайно встретившись в длинном тускло освещённом коридоре, даже не взглянув друг на друга, разошлись в противоположные стороны.

Бледный день, казалось, не прерываясь продолжался из прошлых суток, вытекал из них серой непроглядной мутью, частым дождём. Ночь мрачной тенью легла на него на несколько часов — и вновь отступила, обнаружив под собой ту же самую неизменную сырость и серость. Все дни первой недели ноября слились в один, бесконечный, туманный дождливый океан.

Блинников зашёл в маленькую аудиторию на десятом этаже, бросил то же самое безразличное «здравствуйте», обращённое на этот раз к кучке студентов, с кашлем отодвинул шатающийся стул и уселся за маленьким столом, вынимая из затасканного портфеля стопку бумаг.

Макин, десять минут прождавший лифт, в самом мрачном расположении духа зашёл в большую аудиторию на первом этаже. Шум моментально стих, и студенты встали, приветствуя преподавателя. Он едва заметно кивнул, чтобы они снова сели, поправил маленькие очки на рыбьем лице, и нервно зашагал из стороны в сторону. «Тема лекции — творческий путь Герцена».

Блинников сидел за столом, сложив руки в замок, и выжидающе смотрел на студентов-первокурсников. Стояла мёртвая тишина. Все прятали глаза и сосредоточенно смотрели вниз.

— Ну, — сказал Блинников, не вынося жужжание электрических ламп, длинными рядами тянувшихся по потолку. Ему начало казаться, что полная глупости тишина и жужжание ламп давят, сжимаются вокруг него в кольцо.

— Мария, может быть, вы спасёте ситуацию, — с едва заметной надеждой в голосе проговорил Блинников.

Маша подняла глаза, вся собралась, выпрямила спину.

— Я полагаю, насколько я поняла, агглютинация — это один из способов образования слов в некоторых языках…

— Образования каких слов? В каких языках? — тут же перебил Блинников, шевеля тонкими губами, почти незаметными под жёсткими седыми усами.

— Новых слов… Форм слов… В турецком, например…

Блинников потёр руки, будто замышлял что-то.

— Приведите пример, будьте так добры.

— Ну, я, к сожалению, не знаю турецкого, но помню, вы рассказывали о слове «птицы» — kuşlar… — стараясь не теряться, ответила Маша.

— Не знаете турецкого? — вновь перебил Блинников. — А ведь могли бы уже выучить. Сколько мы занятий уже обсуждаем? Нелюбопытные вы все, у вас интерес отсутствует. Можно открыть словарь или ваш этот интернет, поинтересоваться, если чего-то не знаете. Но вам не интересно.