Колебания - [53]

Более коварные стулья, стараясь напугать не ожидающего подвоха старенького преподавателя, начинают злорадно скрипеть и шататься, когда тот садится на них.

Некоторые особенно бойкие стулья, не выносящие однообразия и скуки пребывания в одном и том же кабинете, не удовлетворяются даже перемещением по всему этажу — они заходят ещё дальше — и начинают кататься на лифте. Однажды, когда Яна решила уже спускаться по лестнице, лифт, обычно заставляющий ждать себя по десять-пятнадцать минут, приехал; двери его раздвинулись — и солнце, льющееся в большие окна, осветило в сером полумраке очертания ехидного деревянного стула, спокойно стоявшего там в полном одиночестве и как бы говорившего: «Что, поедешь со мной?.. Чего не заходишь?» Через пару секунд двери закрылись, и Стул преспокойно поехал наверх, оставив Яну, так и не решившуюся зайти, в полном недоумении.

Некоторые стулья устают от бесконечного одиночества и скитаний и начинают искать себе компанию, а когда находят её, то обосновываются на каком-нибудь одном этаже, и стоят там в рядочек, перемещаясь и меняясь местами лишь изредка. Так, при самом входе в корпус, слева, в закутке у стены стоят в ряд пять самых разнообразных и не похожих друг на друга стульев из разных эпох. Один — низенький, деревянный, на коротких квадратных ножках, с потрёпанной тёмно-красной спинкой и таким же сиденьем, между которыми довольно большой промежуток; на вид этот стул средней мягкости. Его сосед, стул рядом, отличается всем, кроме материала: он тоже изготовлен из дерева, но при этом шире, выше, выполнен полностью в тёмно-коричневом цвете, ножки более округлые, спинка с тремя вертикальными перегородками, а сверху изогнута дугой; сиденье сильно вытертое и на вид жёсткое. Справа от него пристроился третий дружок, кажущийся новичком в компании: стул с ярко-жёлтым — конечно, тоже вытертым — мягким сиденьем, с такой же деревянной спинкой с перегородками, но цвет дерева более светлый. Чуть поодаль от них — стул-одиночка; современный, металлический, с мягким черным сиденьем и такими же чёрными блестящими ножками, он отчаянно нуждается в компании, но мрачно отвергнут Деревянными; он другой, слишком молодой, из иной эпохи. Он чужак. Пятый стул, очевидно, самый старенький из всех, не выдержав постоянной нагрузки, прилёг на бок. Когда-то нежно-голубой, цвет обивки стал грязно-серым, и по краям сиденья обречённо торчат вылезшие нитки.

…И всё же волшебнее всего стулья, внезапно появляющиеся у тебя на пути посреди коридора… Неприметно стоящие в самых неподходящих местах по углам корпуса… Полуразвалившиеся, старые, обшарпанные, обтрёпанные, заклеенные, обмотанные скотчем, непригодные более для того, чтобы на них сидеть, возникают они то тут, то там, словно пытаясь привлечь к себе внимание… Словно они всё ещё торжествуют, несмотря на ветхое своё состояние, совершенно не стесняясь его, а даже, наоборот, гордясь, победоносно провозглашая полное отсутствие кресел и диванов на этажах филологического факультета…

Стулья стараются проникнуть везде, куда только возможно. Отдельные их части, отвалившиеся спинки, сиденья, ножки не остаются неподвижно лежать где-нибудь на полу — нет, они штурмуют подоконники, забираются на парты, на столы в лекционных аудиториях… Заходишь в кабинет — а на подоконнике, лукаво выглядывая из-за светлых жалюзи, чернеет спинка или сиденье какого-то стула… Ситуации бывают совершенно различные и непредсказуемые, но правило одно: в Старом гуманитарном корпусе, где бы ты ни был, ты обязательно встретишь Стул или какую-нибудь его часть».

Когда Максим закончил, его дыхание сбилось, а глаза засверкали ярче прежнего; он рассмеялся и посмотрел на Женю, которая и во время чтения улыбалась и посмеивалась. Восхищение и любовь отражались на его лице, вновь нахлынувшие после совершённого только что путешествия в текст и вглубь памяти, — и он ждал, что Женя, проникая в его мысли, улавливая общее настроение, которое создалось этим чтением вслух, этим очерком, сумеет разделить его чувства. Но она только сказала:

— Забавно… Знаешь, у нас, на журфаке, происходило нечто подобное — а ещё у нас вечно менялись местами горшки с цветами. То на подоконнике стоят, то спустились уже на пол, то и вовсе на лавочке у кабинета…

Максим как-то замер.

Она сравнивает его факультет со своим, она так легко и просто, будто о ерунде, говорит про какие-то горшки. Будто бы всё это не чудеса, будто бы это всего лишь нечто забавное. — Нет, она никогда, никогда не была в Старом гуманитарном корпусе, она не сталкивалась с настоящими чудесами!.. И как быстро она увела разговор в сторону своего факультета — ничего не сказав об очерке!..

Максим молчал. Лицо его стало бесстрастным, взгляд каким-то пустым. Не удалось и никогда не удастся объяснить — ни Жене, ни кому-либо вообще — что это такое: филологический факультет, располагающийся в Старом гуманитарном корпусе; огромный мир вокруг, полный столь разных людей, — и ни одна душа ни секунды времени не уделит тому, чтобы удивиться своеобразию крошечного, незнакомого им мира. Они заняты собой, своими мирами, а он, Максим, словно заперт внутри этих чувств, которые остальным покажутся только нелепыми, — и даже ему показались сейчас, на секунду, когда он подумал вдруг, сколько существует в жизни вещей действительно важных, серьёзных, но… Мысль эта пронеслась где-то в отдалении, мельком, и едва ли она одна могла за секунду изменить определённое восприятие Максимом реальности, сформировавшееся в течение многих лет. Он как бы смутился сам себя на мгновение — но всё продолжал глубже и глубже погружаться в досадливое раздражение. Он был бы готов даже и согласиться с Женей, что и её горшки — это чудеса, чудеса другого, незнакомого ему мира — но как буднично она говорила о них!.. Хоть бы она и увела разговор в сторону — но с любовью, с удивлением при воспоминании о чудесах — нет, в её голосе были только весёлость и мимолётность.