Колебания - [42]

Яна знала, что в чём-то однажды найдёт своё отражение.

Так случилось, когда она стала писать. Это было трудно и даже страшно признать — из-за всего, что она видела вокруг, из-за того одиночества, на которое себя обрекала, из-за неотвязной мысли о несовместимости женской природы и литературного труда.

Возможно ли молодой девушке, рожденной в XXI веке, понимающей этот век и любящей его, действительно стать писателем, в произведениях которого круг тем не ограничивался бы семейными драмами, кухонными войнами, сплетнями, любовными треугольниками, больным детством, подростковыми переживаниями, проблемами ЛГБТ-сообщества, суицидами; нет, таким писателем, который бы, навсегда храня в душе любовь к классике, стремясь к такому же богатству языка, сумел бы обратиться к современности и честно рассказать о ней; при этом — не стать одной из тех женщин, что царствуют в библиотеке; не собрать волосы в пучок, не купить очки, не достать с верхней полки шкафа вязаную кофту; нет, всё же «думать о красе ногтей», пользоваться всеми благами XXI века, оставаться женщиной, не разлюбить косметику, одежду и мужское общество; выглядеть так, как выглядят девушки, регулярно посещающие дорогие фитнес-клубы; выглядеть так, чтобы никто и в жизни не смог бы подумать, не зная её, что она — писатель. Воображение рисовало ей картины практически невозможные.

Но Яна продолжала проводить время за столом, всей душой стремясь к тому, чтобы попытаться стать той, кем хотела быть; она чувствовала в себе скрытые силы, верила себе, хотя и сомневалась. Порой ей бывало всё-таки сложно сосредоточиться, и затруднения мучили её, и тогда случалось, что и полдня могла она провести, листая бездумно соцсети, растворяясь в потоке информации, поглощая её и тут же о ней забывая. Она гипнотизировала Яну, отвлекала внимание, успокаивала…

Однако читатель может прервать этот рассказ и задать ещё один вопрос — один из самых ожидаемых, один из важных. Он непременно удивится — что же она, никого не любила, или её никто не любил? И, вероятно, даже не совсем об этом подумает читатель; он помнит, что принято в современном ему обществе, какие отношения связывают многих людей и что у них в мыслях; читатель помнит, как гуляют, как обнимаются в парках, как одновременно выходят в туалет в неоновом полумраке кафе; и тогда он, подумав, перефразирует свой вопрос: получается, она была странной?

И здесь придется ответить ему — да, Яна была до известной степени странной: она, от природы склонная к одиночеству, на филфаке и вовсе оказалась в окружении девушек, будто в женском монастыре. Некоторым кажется, это преувеличение, — но отчего же тогда на этажах филологического факультета даже и два мужских туалета переделали однажды в женские — если не за острой нехваткой одних и совершенной ненадобностью других?

За всю свою жизнь никого ещё Яна — как, она знала, и многие другие, — не встретила «под стать себе». Жить же ради веселья никогда не было свойственно ей; Яна любила в каждом своём действии и во всём, что происходило, находить определённый смысл; и если на этих строчках читатель не стал ещё зевать от скуки и не уснул — для него и его живого воображения имеется небольшой поощрительный приз. Яна, как ни странно, вовсе не являлась неопытной девочкой, краснеющей от каждого двусмысленного взгляда. В её душе было много тёмного, тайного, того, что, как ей казалось, просто ждало своего часа, чтобы как-то проявиться внешне, а пока, неуловимое для окружающих, действовало скрыто, изнутри, не давая смущаться и краснеть, словно шепча ей: «Мы с тобой ещё и не о таком думали…»

Оттого, однако, что человеку, склонному к рефлексии, становятся предельно ясны мотивы собственного поведения, они не становятся таковыми для окружающих; и потому Яна неизбежно ощущала себя периодически пресловутой белой вороной — даже и на филфаке, даже и тогда, когда никто ничего не говорил ей — достаточно было одного лишь молчаливого наблюдения за жизнью других, чтобы затем сравнить себя с ними и несколько смутиться.

Но в XXI веке едва ли может явиться на свет книга о противостоянии личности и общества — несмотря на то, что такие попытки ещё осуществляются; не может потому, что общество теперь состоит из тысячи различных типажей, сочетает в себе их все, и только подросток может чувствовать себя лишним, непонятым, не таким, как все; даже Яна, безусловно сознавая, что во многом кардинально отличается от своих знакомых (она отличается даже от однокурсников — неким презрением к излишней важности и неизбежной мышиности всего, что связано с филологией), всё равно не считала себя особенной — поскольку знала, как много умещается под московским небом совершенно разных людей.

Мечтая и сомневаясь, Яна, так или иначе, почти всё своё время стала посвящать созданию рассказов и очерков. Рано или поздно с ней неизбежно произошло бы это, поскольку, рассеянная и не всегда справедливая к себе, она нередко забывала, что родилась на свет с тем особенным чувством поэзии, которое нельзя воспитать или привить; она родилась со странным взглядом; она смотрела по сторонам каждый миг будто только что прозревшая, будто впервые видела перед собой дома, людей, улицу, между тем как ходила по ней много сотен раз. Так вглядываются лишь вглубь океана, опустив лицо в плавательной маске под воду, так некоторые смотрят лишь на звёздное небо, отыскивая далёкую точку красной планеты. Яна же смотрела такими глазами на всё, и в тех взглядах, которые она устремляла на растущие около дома деревья, на играющих в песочнице детей, на бегающих за палкой собак, на обыкновенные облака, даже не расцвеченные лучами закатного солнца, иной заметил бы нечто пугающее, нездоровое.