Колебания - [41]
Однако читателю кажется странным тот факт, что в свои двадцать лет столько времени Яна с лёгкостью тратила на обдумывание, написание и редактирование; и это заслуживает отдельного объяснения. Действительно, это выглядит странно, теперь, в XXI веке, когда общение между людьми происходит непрерывно, когда новые знакомства возникают вдруг посреди ночи из-за одного случайного — или замаскированного под случайность — лайка; когда столько удивительно красивых, уютных кафе с верандами, выходящими на крышу, с цветами в окнах и лампочками на стенах, предлагают бесконечный выбор напитков, закусок, салатов, стейков, кальянов; когда чистые улочки центра становятся чудесным фоном для фотографий, на которые впоследствии случайно будет поставлен лайк; когда магазины сияют неоновыми лампами витрин и ослепляют зеркалами и белизной полов, а взгляд теряется среди лабиринтов свисающих платьев, брюк и футболок; когда большинству молодых людей не приходится работать в то время, пока они получают образование; когда ежедневно сотни мероприятий проходят под небом столицы — выставок, фестивалей, представлений; когда, наконец, можно найти развлечение на любой вкус — есть библиотеки, кино, концерты, клубы, музеи, спортзалы, массовые забеги, театры, флешмобы, мастер-классы, бары, заброшенные дома, вписки на окраине города в старых квартирах, курение кальяна в машине с видом на набережную; когда обо всём этом можно узнать за секунду, проведя по экрану пальцем, а уже в следующий момент, проведя ещё раз, вызвать такси — или спуститься под землю и пронестись под ней на другой конец города за час; когда есть путешествия — самолёты, поезда — были бы деньги; когда есть, наконец, автостоп; действительно, кажется странным, что в XXI веке, когда есть всё это и многое другое, Яна оставалась дома, чтобы написать, обдумать или отредактировать новый очерк. Живи она в другое время, раньше, поступок её всё равно мог бы показаться странным — но скорее из-за того, что женщине не подобало заниматься такими вещами; теперь же, в XXI веке, Яне никто не запретил бы писать; осудить — осудили бы, стали бы критиковать — как и всех и всё всегда критикуют… Хотя, вероятно, всё же сильнее. Вероятно, начни она излишне философствовать, начни писать о любви — и сказали бы: ну, женская проза! бабская литература! Начни она писать о политике — «и куда это лезет?» Думая о подобном, Яна чувствовала, как её подхватывает и почти что уже уносит волна феминизма… Однако по-настоящему осудить себя могла лишь она же сама — и, парадоксальным образом, как раз таки оттого, что в глубине души понимала: чтобы написать вещь действительно стоящую, хорошую, нужно быть вроде не совсем женщиной, немного неполноценной — как бы оскорбительно для феминисток это ни прозвучало, а Яна была в этом совершенно твёрдо уверена. Но не сказать, чтобы такое положение вещей устраивало её, — всякий раз вновь возникал перед ней вопрос о том, как же совместить в себе всё и возможно ли это.
Яна, всегда вдумчивая, внимательная и любопытная, успела уже за свою небольшую жизнь почувствовать себя многими разными людьми; становясь ленивой, нервной и раздражительной от утомительных и вредных для организма занятий гуманитарными науками, она всякий раз торопилась в спортзал, и, таким образом, бывала и в дорогих фитнес-клубах, и ей нравилась яркая спортивная одежда, нравились красивые девушки, фитнес-бикини, инстаграм-блогерши, и на некоторое время она приближалась к ним, понимая, что ими движет, и сама надевала новые дорогие кроссовки, фотографируя их на себе; она бывала и на рок-фестивалях, промокая под летними ливнями, разрисовывая лицо красками и срывая голос; она бывала и на заброшенных железных дорогах, фотографируя исписанные гаражи и неподвижно застывшие старые поезда; со знакомыми каталась Яна по Москве на машине, гуляла по набережным, много смеялась и говорила о пустом, будто радуясь всему происходящему — и действительно радовалась; она ходила в салон и делала маникюр; точно так же, как и многие её однокурсницы, Яна когда-то плела цветные фенечки и носила их на запястье, и она понимала всех хиппи, всех панков, всех бродяг и уличных музыкантов; Яна смотрела на женщин, работавших в библиотеке их корпуса, потом на некоторых своих однокурсниц и хорошо представляла себе процесс превращения; она смотрела на преподавателей, которые приходили в ярость и впадали в тоску оттого, что никто не знал ответа на заданный ими вопрос, — и тогда вспоминала собственные чувства, испытанные ею, когда она рассказывала кому-то о чем-то, что было бесконечно важно и дорого ей, а никто не понимал. И таким образом Яна знала, что движет ими всеми, всеми людьми, которых встречала, — она каждого могла понять, будто полностью встав на его место; она и вставала — иногда мысленно, иногда фактически; и единственное, что неизменно и невыносимо пугало её, была мысль о том, что ни один из них не соединил в себе черты более чем двух или трёх типажей. Каждый кем-то являлся — кем-то определенным; один не мог полностью понять другого; а Яна могла — но ни в одном занятии прежде, как бы оно ни увлекало её, и ни в одном человеке, как бы он ей ни нравился, она не находила и не видела себя, и в конце концов ей становилось скучно.
