Колебания - [173]

Он улыбался и долго стоял ещё на балконе, несмотря на холод, а снег всё продолжал падать и падать из мягких низких облаков на весеннюю Москву.

Благодарность… И красота.

Он впервые по-настоящему ощутил себя человеком того самого метамодерна, о котором столько уже говорил и писал; он понял вдруг, что ничего не знает о мире и о себе; ни в одном из прежних своих увлечений он не был теперь уверен; он почувствовал, как в душе его начался трудный поиск. Маятник закачался, и волны колебаний наполнили всё пространство. Он был ничто до того момента, он лишь теперь впервые увидел мир и проник в какие-то таинственные его грани; он поймал себя на мысли, что способен был чувствовать и печаль, и радость одновременно, и в тот же момент, полный серьёзности, трепета и изумления, сумел бы посмеяться и над прежним собой, и над своими заблуждениями, и над собой теперешним, новым. Но он впускал это новое, и оно проникало в душу, неожиданно найдя там для этого место; маятник закачался, тяжёлый, вечный маятник жизни и живой души, и всё вокруг стало отзываться на идущие от него колебания, и всё вокруг словно стало совсем другим; и вот он, свободный от традиций и предрассудков, полный собственных идей и мыслей, смотрел внутрь души — смотрел одновременно и на мир, и чувствовал свою глубинную связь с ним; не теряясь в сонме голосов и мнений, он сумел однако признать ошибочность многих своих прежних мыслей и увидел, как они меняются; он подумал, что новый период в современной культуре, как бы его ни назвали, начинается только с потребности в вере и с духовных поисков — что происходит одновременно с ощущением собственной значимости и с почти безграничной свободой выбора. XXI век дал ему, Роману, все возможности, дал ему технологии, позволившие сберечь самое ценное и самое человеческое — время, и этот же век сделал так, что он осознанно открылся миру и больше не чувствовал непреодолимого желания рассмеяться при одной только мысли о вере; и лишь тогда он подумал вдруг, что понял по-настоящему, что это за время такое, в которое выпало ему родиться и жить — период, который он так упорно называл метамодерном, — период тяжёлых сомнений, но и период поисков, которому предстояло однажды завершиться, но прежде — проделать долгий ещё путь до сердец множества людей и до тёмных цифр — до скрывающихся в сумраке будущих годов; но маятник уже качался, и волны пронизывали пространство.

***

Яна сидела в пустом купе поезда у самого окна, и мимо неё проносились золотистыми солнечными пятнами луга, поля, рощи, леса. Далёкое лазурно-синее небо, всё покрытое пеной лёгких облачков, напоминало утреннее море. Яна прикрыла на секунду глаза и всей кожей ощутила прикосновение солнечного тепла и тоненький ручеёк прохладного воздуха, ветерка, задувающего в приоткрытое окно. Колёса поезда стучали размеренно и спокойно, отдаваясь сердцебиением у Яны в груди. Она слилась с этим составом, несущимся по узким бесконечным рельсам в будущее, и чувствовала лишь спокойствие и счастье. Не совсем даже счастье — она ощущала какую-то неописуемо лёгкую пустоту — ничего более не переполняло душу, не тревожило, не стремилось вырваться наружу и не просилось на бумагу. Не было у неё впервые за долгое время ни одной мысли, ни одного надоедливого образа или воспоминания. Чем дальше она ехала, тем сильнее чувствовала разрыв между ней и всем её прошлым. С каждой секундой оно оставалось всё более позади, делаясь нереальным, придуманным. Ей уже начинало казаться, что всё было сном. Всю жизнь её не оставляло это чувство: только лишь что-то заканчивалось, и она уже видела это сном, мелькнувшим кадром, как будто его и не было вовсе.

Ни мечты, ни воспоминания не захватывали её теперь — она растворялась в сиюминутных чувствах, в созерцании проплывающего пейзажа — кадры его сменяли друг друга так быстро, как всё, что случается в жизни. Вот мелькнула извилистая речка, блестящая под солнцем, вот промчались мимо кусты, вот заискрилось озеро — и пропало, вот пролетела стайка птиц, вот какая-то деревенька и дети играют с ведёрком в траве. Лёгкий ветерок навевал сон. Яна снова закрыла глаза, и тогда погрузилась в какое-то затуманенное полузабытье, точно в гипноз. Неясными далёкими образами приходили картинки из прошлого: крыльцо их университета — их корпуса — залитое весенним солнцем; дождевая пелена над Главным зданием, туман, окутывающий, съедающий шпиль, всю верхушку; большие панорамные окна и вид из них на Москву; гулкие поточные аудитории, стены в трещинах и потёртостях, осыпающаяся штукатурка, кривые и сломанные стулья; длинные коридоры, особенно странные по вечерам… Вот Лиза подошла и рассмеялась своей наивно-детской улыбкой и подмигнула ей небесно-голубыми глазами… Холмиков поставил кипятиться чайник, раздав всем пластиковые стаканчики с заваркой… Максим, добрый, с большими круглыми глазами за стёклами очков, благодарил её за что-то, потом — книжка на длинной белой полке в магазине… С неба летели письма… С папкой бумаг под мышкой и в длинном пальто скрылся за поворотом к корпусу философского факультета Роман… Образы закружились в безумной карусели, переплетаясь и сменяя друг друга, колёса стучали размеренно, и Яну покачивало, а солнце играло бликами и тенями через её веки, рисуя узоры на сетчатке глаза, усиливающие странное ощущение гипнотического сна. Она ясно чувствовала где-то внутри, в глубине души, что всё кончилось. На смену тем образам постепенно приходили уже тишина и пустота: не холодная, а чистая, светлая. Теперь всё по-настоящему было позади. Завершился этап, большая глава жизни. Пусть и у неё наберётся достаточно горьких сожалений обо всём упущенном за четыре года, обо всём не сделанном, о каждом не-заведённом друге… Но самое важное она обрела.