Колебания - [172]

О чём это было?

Нет, Яна вновь уже чувствовала в своей ладони ручку чемодана, его лёгкую тяжесть позади себя и слышала негромкий стук и шелест колёс по асфальту.

О чём это было? — о чём-то забытом тысячу лет назад.

Вечером обещали перемену погоды; сказали — северный ветер, осадки. Ошибались? Но она не узнает этого. Вперёд, в метро, глубоко под землю, в двойные стеклянные двери, призрачно-лунные, немного пыльные, бледные, и в новую историю, к новым началам, периодам, окончаниям.

***

Роман пришёл домой, сбросил куртку, она почти что упала на пол. Мысленно он был ещё в студии, с коллегами, приехавшими после его звонка.

Часы показывали пять. Смутной вереницей проплывали перед ним прежние его планы на вечер и на следующий день… Это было неважно. Повинуясь неясному порыву и отчего-то волнуясь, в некоей растерянности он подошёл к столу, сел, взял ручку; хмурясь, пододвинул вдруг к себе листки с черновиками своей статьи, к которым не прикасался уже долгое время. Лишь только взглянул на них — и тут же смахнул со стола, точно мусор. Он взял чистый лист — и тогда начал писать, не до конца ещё понимая, что движет им. Слова полились сами, он почти не задумывался, не мучился над каждым выражением, как бывало раньше, не ощущал ни фальши, ни странной неправильности того, что пишет. Летело время. Иногда Роман зачёркивал фразы и переписывал их тут же, но текст всё равно вытекал из-под его пальцев легко и естественно, слова цеплялись друг за друга и ложились на бумагу. Было ли это новой статьёй, черновиком её, — или же только потоком сознания, странной заметкой, которую впоследствии и публиковать не хочется, и выкинуть жалко, Роман не знал, но он дописывал уже самую концовку, последние абзацы. Его сердце билось сильнее обычного, он ощутил вдруг, что ухватил наиболее верную, точную мысль, поймал её за мелькнувший хвост, пока она снова не скрылась в темноте. И он записал:

«Никого не удивить больше бунтарством.

И нет больше — не может и не должно быть — цели объединить крайности.

С ним (с миром) это уже случилось.

Это его естественное состояние.

Это отправная точка (то есть множество точек).

Вопрос лишь — что будет дальше и в сторону чего сместится акцент? Поскольку находиться в таком состоянии «радикального сомнения» и поиска невозможно вечно.

Что-то однажды вновь одержит верх.

Сейчас мы находимся в естественной фазе колебаний. Это странный период, промежуточный между — чем? К чему приведут поиск и колебания?

Ребёнок в магазине: много игрушек. Это и тоска, что нельзя все, и неуверенность, какую лучше, и понимание, что каждая хороша по-своему, и множество незамечаемых даже мыслей, ассоциаций, которые проносятся в голове в связи с этими игрушками.

Это хорошо на какое-то время.

Если так вечно — то это гибельно. Если остаться в этом состоянии радикального сомнения, то будет в итоге не поиск, не интерес к различным граням мира, а только фальшь и малодушие, неспособность испытать одно чувство во всей полноте.

Сейчас кажется, что это ограниченность, что можно научиться совмещать смех и слёзы — и в этом есть правда, человеку уже невольно даже в тоске приходят в голову какие-то шутки об этом же — но нужно всё-таки уметь смотреть в глаза правде. Иметь смелость испытать боль, когда требуется, не смягчая её ничем.

Возврат в современных условиях к традиционализму в той или иной степени неизбежен.

Пока что странный маятник качается — во все стороны. И это открывает нам мир во всех его странностях, и мы влюблены в них. Но где-то он должен замереть. В какой-то миг.

И, не забывая о странностях, мы пойдём дальше, но уже более осознанно, выпутавшись из всевозможных сетей.

…Если маятник замрёт там, где нужно, — точнее, если мы его остановим там, где нужно».

Роман поставил точку и отложил бумагу с ручкой.

Посидев секунду неподвижно, он тяжело поднялся и подошёл к окну. Затем открыл вдруг дверь и вышел на балкон.

За считанные часы погода над Москвой переменилась кардинально. Семнадцатого мая над зеленеющими деревьями тихо падал крупными хлопьями мокрый снег. Сырой и холодный ветер тут же пробрал Романа до костей. Снег таял, чуть касаясь тёплой земли. Небо было низким и мягким, окутывающим город будто серое одеяло. Маленькие забавные человечки, застигнутые врасплох, в футболках с короткими рукавами и в лёгких куртках, дрожащие от холода, шли торопливо по мокрой дорожке, кажущейся Роману с балкона тонкой полоской. Он вглядывался в неё и в них, спешащих, вглядывался — и вдруг улыбнулся. Все они показались ему такими хорошими — он мгновенно сконфузился — что это за странное слово — «хорошие»? Оно жутко нелепое, детское. Но они показались ему именно хорошими — он вроде как почувствовал, что у каждого из них своя жизнь, свой дом, и отчего-то их стало жалко; всё это он знал ведь и раньше, читал о подобных сентиментальностях в книгах — но это его никогда не трогало. И вдруг то же самое он прочувствовал всей душой.

Ветви дерева, растущего неподалёку от балкона, стали казаться сказочными из-за странного сочетания зелёного цвета с белым.

Такие же белые были стены в их студии, в студии, которой у них могло и не быть; появление её всё казалось Роману чудом, чудом, за которое хотелось кого-то благодарить… За которое он не успел ещё поблагодарить никого.