Колебания - [166]

— Да, вы правы… Но я остаюсь здесь. Продолжу преподавать на филфаке, каким бы он ни был. И не то чтобы я всем сердцем люблю его… Но ведь по правде — мне некуда больше идти; мне уже тридцать пять лет, кому я нужен в этом мире — литературовед со стажем. Я ещё детям преподаю итальянский. Как репетитор. Ну, вот, это, пожалуй, и всё, что у меня есть. Не думаю, что стоит это терять. Я бы мог, конечно, уйти, я и думал об этом, но я понял в итоге, что ни к чему. Кроме того… Я теперь примирился со всем. Я обрел кое-что. Я уже знаю, что смогу здесь остаться без отвращения, без тоски, без трагедии. И какие на то причины — не стоит и говорить, но у меня словно открылись глаза, я теперь как-то иначе смотрю на мир. Вы, возможно, заметили… Я ведь знаю, что я другой. И я помню также, каким я был. Ещё осенью, помню, меня охватила вдруг паника — настоящая, Яна, паника: я вдруг понял, что ненавижу всё, чем я занимаюсь, и университет, и литературу, и всё, всё… Но, впрочем, не нужно; я оставлю эти речи, они же так тривиальны. Вы, наверное, меня уже поняли ещё прежде, чем я заговорил. Вы же всегда понимаете с полувзгляда… Да и сам я теперь, признаться, отыскал эту способность…

Холмиков помолчал немного, глядя на Яну и как бы обдумывая что-то, а затем будто решился и заговорил вновь,

— Знаю, наверное, мне следовало сойти бы с ума; дойти до черты, так сказать, довести себя до неё размышлениями, воспоминаниями, идеями — из-за этой твоей книжки или ещё из-за чего. Вот так было бы драматичнее, и, несомненно, интереснее. Только жизнь — много более прозаична. Жизнь проще. Есть в ней место и драме, и перипетиям самым необыкновенным, и коллизиям, и интригам, и сущему ужасу, — и всё же она значительно проще. Я это чувствую — даже теперь, когда со мной произошло всё, что произошло, я чувствую — что-то может быть и дальше, я здесь не заканчиваю, я здесь не схожу с ума, не совершаю самоубийства, не иду за тобой с топором в ночи. Но я не кричу и «жизнь продолжается!», не смеюсь в лицо горестям — это же пошло не менее. Всё изменилось, Яна, бесспорно, и не могло оно не измениться, и важно каждое подобное изменение — но я посмотрю, пожалуй, ещё, посмотрю, что случится со мной и далее… Поживу ещё… Вот они — маленькие частички жизни, и это была лишь одна из них…

Подошла Лиза и с интересом взглянула на Яну и Холмикова.

Оба молчали, и это молчание затянулось, так что Лиза сказала:

— Наверное, мы пойдём…

— Да, конечно… — рассеянно произнёс Холмиков. — Вы заходите как-нибудь, посмόтрите на новый корпус. Я буду рад вам…

Смешались и разлетелись прощальные однотипные фразы. «Спасибо за всё», «До свидания, Александр Андреевич…», «Конечно, зайдём».

Смешались и стихли.

— До свидания, Яна… Лиза…

— И что это случилось с жуком? — смеясь, спросила Лиза, когда они спускались по лестнице.

Яна ничего не ответила ей. Только быстро и незаметно обернулась, будто поправляла волосы, в самом низу лестницы, и посмотрела наверх, через заворачивающие вправо прямые блестящие перегородки перил — сверху, оперевшись на них и перегнувшись, смотрел на неё Холмиков. Яна взглянула на него на сотую долю секунды, — и уже отвернулась, и продолжила идти вперёд, к выходу из корпуса, на крыльцо, к кустам сирени, к запаху недавнего дождя — но всю дорогу у неё перед глазами стоял тот секундный кадр: его лицо, маленькие глаза, внимательно вглядывающиеся в первый этаж, в них, спускающихся и уходящих навсегда, плотно сжатые тонкие губы, глубокая морщина на лбу — он знает, что больше никогда не увидит ни её, ни Лизу. Он рад этому и несчастен. Он думает сразу обо всём: о своём прошлом, о филологии, о том, что же самое важное в жизни, о литературе, о выпускниках этого года — какая их ждёт впереди дорога, и зачем они не хотят прямо сейчас понять всё то, что он понял о себе только в тридцать пять лет? Он думает о Лизе, о тёмном пиве, о разговорах, которые вёл, о науке, о новом корпусе. Он думает о Яне и её книге. О собственном будущем. И всё это было в одной той секунде, и всё это было заметно. Хорошо, что она обернулась, поправила волосы. Хорошо, что он всё-таки перегнулся через перила, чтобы посмотреть, как они уходят.

А они взглянули в последний раз с крыльца корпуса на сияющее под солнцем Главное здание Университета глазами студенток — но вот они уже моргнули, на секунду сомкнули длинные верхние ресницы с короткими нижними, и тёплое красноватое пятно заслонило эту весеннюю картину, — и в следующий момент, когда веки распахнулись и на сетчатке вновь отпечаталось перевёрнутое синее небо, сияющий шпиль и кремовое, как торт, Главное здание — это всё уже было совсем из другой жизни. Не их, уже чужое, уже принадлежавшее другим, незнакомым людям.

В воздух летели чёрные шапочки, летели не один раз, пока не выходил, наконец, удачный кадр. Обнимались на фоне Главного здания, утопающего в весеннем цветении, обнимались на фоне и корпуса, и все чувствовали — лишь благодарность, лишь благодарность в конечном счёте и остается, а всё, что случалось плохого, не забывается, но и значения более не имеет.

Подходили девочки из других групп, обнимали, и снова летели шапочки, и снова Главное здание выступало фоном для кадров, и несложно было в ту же секунду, когда они делались, представить себе взгляд на них спустя годы…