Колебания - [164]

Яна смотрела, как спешат они к сцене, как быстро-быстро проходят мимо неё к лестнице, как поднимаются по ступеням, пожимают руку, эти ещё-полу-студенты, как бросают они то радостные, то испуганные, то смущённые взгляды на сидящих в зале…

— Астриной Яне Викторовне…

Словно в тумане, она поднялась на сцену, слыша уже, как называют другие имена, ощутила прикосновение твёрдой шероховатой обложки диплома к своей руке, — вот он, она держит его, и этот момент настал несмотря ни на что, и она дождалась его… Взгляд её встретился со взглядом декана — и та улыбнулась ей — как-то печально, и показалась Яне призраком, бесконечно уставшей и… старой. Невысокая, бледная, незаметная… Яна улыбнулась в ответ, и сердце у неё сжалось отчего-то. Думает ли она о том же, о том, что витает в воздухе — Старый гуманитарный корпус снесут? Думает ли, каково будет ей в новом, и жаль ли ей этого, и хотела бы она здесь остаться — или же всё — фантазия, невесёлое воображение Яны?..

— Всё, — сказала она, вернувшись в зал. — Просто: всё.

— Да, — подхватила Лиза, хотя и дожидалась ещё своей очереди. — Всё. Навсегда. Прощай, наш сарай. Прощайте, англичанки, благослови, Бог, королеву, Лондон — столица Великобритании, а я не приду сюда больше никогда.

— Грустно, — сказала Яна.

— Нет, это прекрасно, — теперь начинается жизнь!

Думалось ли ей хоть секунду, что она распрощается с детскостью, которая никем уже не будет восприниматься теперь как что-то милое и забавное, казалось ли ей, что есть в тех мгновениях что-то ещё, кроме радости? Яна не знала и не могла знать наверняка, но воображение вновь показывало ей мир именно с этой его стороны.

Позади и защита, и сессия, и госэкзамены, и всё это оказалось много более простым, чем сперва представлялось… И всё это уже было неважно.

Взрослые с лицами детскими, продолжали выходить на сцену её однокурсники — бывшие однокурсники. Зал шумел, все переговаривались друг с другом, аплодировали. Нет, Лиза не чувствует всё это как что-то особенное, трогательное, ускользающее. Она это понимает, она немного грустит — потому что и все вокруг тоже немного грустят. Но это прощание, эта память о прожитых четырёх годах, эти печальные лица пожилых преподавателей, отдавших целые жизни филологии и Университету, и уходящее детство… Всё, о чём Яне сказали бы: «Не усложняй». Нет, Лиза подумает об этом лишь на секунду — но красное игристое и несущиеся по голубому небу облака тут же вытеснят собой все прочие мысли. Как хорошо жить с этой лёгкостью, как хорошо быть возвышенно-чувствительной, но поверхностной, несколько легкомысленной, радостной, как хорошо не испытывать особенной жалости и сострадания ко всему вокруг и не чувствовать уходящий момент.

Со фразой «поздравляем» и под аплодисменты их детство закончилось навсегда. Кто-то ещё пытался продлить его, планируя поступить в магистратуру, — но не Яна. И потому перед ней стали вдруг проноситься все красочные картинки той жизни, что была прежде. Летние рок-фестивали, списывание домашнего задания, вырезки из журналов с изображениями актёров и музыкантов, детские площадки, на которых самый большой интерес представляла когда-то давно одна лишь песочница, затем лишь качели, а ещё позже, спустя годы — только ярко раскрашенные лавочки под тенью деревьев… И тогда уже детство смеялось на них, сидящих теперь на этих лавочках, из песочницы и с качелей, гремя лопатками, пока они вели увлечённые, не имеющие конца разговоры о жизни, любви, ссорах и сложностях. И они тоже смеялись в ответ этому детству — иногда, но не редко, отвлекаясь от драмы.

Детство в их жизнях заканчивалось не раз.

Цветы были подарены далёким маем, когда солнце слепило глаза и блестело серебром на надписи «Девятый класс»; цветы были подарены как символ, как окончание, как прощание.

Но то же самое повторилось вновь, спустя два года, и — у кого-то раньше, у кого-то позже — ещё раз, когда бурно отмечалось восемнадцатилетие.

И всегда были цветы — как прекрасное прощание, как радость и грусть.

И эти дети устали уже завершать этапы и вновь и вновь прощаться с чем-либо. Это прощание почти утратило для них всякий смысл, повторившись вдруг, совсем уже неожиданно, через год или два после их поступления в вуз; тогда весело и затейливо всякий говорил им: «Теперь тебе уже точно позволено всё», и помимо цветов были в тот день окончательного прощания с детством и перехода в иной, незнакомый десяток, две разноцветные воздушные цифры: «21».

Но и теперь чувствовала Яна это прощание — и на этот раз уже самое окончательное, настоящее. Непостижимо быстро уносилось детство в прошлое, навсегда, навсегда, уходило и таяло всё, что было в нём. Все площадки, концерты, журналы, домашние задания — их было не удержать, как и слёз, даже и горечь которых не казалась уже Яне такой нестерпимой, какой она прежде бывала. Она как ребёнок, который узнал о том, что зубы растут, смотрит на них в зеркало, пытается это увидеть — и действительно видит, — чувствовала, как становится старше в ту же секунду, когда её рука сжимает твёрдый переплёт диплома.

— Даю слово с гордостью носить звание выпускника Университета и всегда быть достойным…